Снова затанцевала ручка: «Пожалуй, что так. Пойдемте».
Ночной зоопарк заворожил расстроенного и подавленного комиссара, крики и рычание множества экзотических животных перенесли его в романтическую Африку, про которую он точно знал, что она не существует в реальности, но к которой испытывал странное, влекущее чувство — он и определить его не мог.
Молча и торопливо они шли к Богумилу.
Следствие тянулось долго, слишком долго, и теперь комиссар попал в трудное положение. Попал именно он, а не тот подозреваемый на далеком Балтийском берегу. Комиссару все страшно надоело.
Они остановились у обезьянника.
— Спросите у Богумила, видел ли он когда-нибудь меня.
Руки Марии Весселс стремительно замелькали.
Кольманн тут же проворчал:
— Чтобы обезьяна разговаривала жестами? Вы меня за дурака считаете? Неужели я упустил бы такой аттракцион для публики?
Впрочем, он онемел, когда увидел, что Богумил действительно делает отнюдь не случайные жесты.
У Тойера бешено стучало сердце. Неужели в конце концов что-то получится?
Весселс протянула ему листок, и Тойер прочитал:
«Эта обезьяна «говорит», что хочет бананов или других фруктов. Вероятно, она использует жесты, которые ей сто раз демонстрировал Хамилькар, лишь подражая, без определенного содержания. При старании тут можно разглядеть какие-то знаки симпатии, расположения, ласки. Если хотите: она «говорит», что любит фрукты и не прочь их сейчас получить. Возможно даже, что вы вызываете у нее симпатию. Но вас она не знает».
— Вот видите, Богумил много чего сообщил! — Голос Тойера звучал все еще твердо, комиссар даже сам удивился.
— Что именно? — допытывался Кольманн.
— Послушайте, вы, тут ведь идет следствие. Его детали не разглашаются! — рявкнул Хафнер.
— Хватит, Хафнер. — Тойер тяжело опустился на бетонный блок, без всякой видимой функциональной нужды прерывавший линию подстриженной живой изгороди. Какие чувства он испытывал? Разве что некоторую признательность тому человеку, который когда-то положил здесь бетонный блок. Больше ничего. — Ничего важного горилла не сообщила.
Молчание.
— Я буду жаловаться! — заявил Кольманн.
— Скажу по секрету, я сам на себя жалуюсь, — тихо ответил Тойер.
— Вам я еще нужна? — спросила Мария.
— Нет, спасибо, фрау Весселс, — так же тихо поблагодарил гаупткомиссар.
— Эта дама может говорить! Зачем же она писала… — возмутился директор зоопарка.
— Отпустите мое плечо, и я вам расскажу.
— Да, конечно. Прошу господ покинуть территорию…
Впоследствии, в час горьких раздумий, Тойер понял, почему группа так глупо поддержала его. Хафнер был, как всегда, пьян, когда слушал про разговор с Хамилькаром, хотя в равнодушии его нельзя упрекнуть. У Зенфа по-прежнему была совесть нечиста из-за Эккернфёрде. А Лейдиг как автор идеи не мог вдруг высказаться против.
Подавленные неудачей, они встретились на службе.
— Богумил все же кое-что умеет сообщать при помощи жестов, — устало проговорил Тойер. — Так что нельзя считать наши действия дремучей глупостью.
— Может, и не совсем, но что-то вроде… — с горечью заметил Зенф.
Из-под стола Хафнера выкатилась пустая бутылка водки «АЛДИ».
— Закрываем дело? — спросил Тойер.
Лейдиг потянул за конец своего старомодного галстука, как за цепочку унитаза, словно смывал кое-что, и сказал:
— Наша попытка не удалась, а других следов у нас нет. Нет и подозреваемого. — Он посмотрел на Тойера. — Извините, ведь это я затеял историю с гориллой.
Тойер кивнул.
— Ты лишь поддержал мою идиотскую идею, Лейдиг, но виноват во всем я. На этот раз виноват только я. Все, дело закрыто.
15
Потом они сидели с Ильдирим на кухне. Бабетта была еще в городе, у нее, кажется, намечалась нежная дружба с каким-то парнем из Туниса, называвшим себя IBM, что расшифровывалось как «I be what I am» — «Я тот, кто я есть». Поздно, но ничего, пятница. Надо быть построже с ней в другие дни недели.
— Ты мог бы и головой поработать, — сказала Ильдирим, впрочем, вполне дружески. — Ты понадеялся, что снова провернешь невероятное дело: выскажешь безумную гипотезу и устроишь большое шоу, а за ним последует блестящий финиш.
Тойер молчал. Она права. Обычно он с трудом воспринимал критику в свой адрес, и сейчас заметил, что сердится, а по нему всегда было видно, когда он сердился, и его еще больше сердило, что она теперь заметит, что он сердится. Он попытался скрасить смехом такую неутешительную логическую цепочку. И тут же услышал:
— Что за идиотский смех?
Он встал.
— Сиди, Тойер, я сама идиотка… Он снова сел.
Ильдирим подвинула стул ближе, положила голову на плечо Тойера:
— Теперь все позади. Все было так жутко. Мертвые мальчики, больная Бабетта, ложь, недомолвки и наши бесконечные ссоры, эта Хорнунг… Теперь все позади? Я тоже постараюсь в ближайшее время, да и потом…
— Почти позади, — ответил он. — На днях мне наверняка придется идти на беседу к Магенройтеру: Кольманн непременно нажалуется. Когда меня уволят, что я буду делать?
— Тебя не уволят.
Но Тойеру хотелось сейчас именно этого.
— Тогда я стану изучать язык жестов, — упрямо сказал он.
— Гляди, — тихо сказала Ильдирим и расстегнула две пуговицы на своей черной блузке. — Я купила желтое белье. Хафнер наверняка сказал бы — чтобы не были заметны пятна от мочи, но я…
Тойер цинично подумал, что секс ему сейчас не повредит. И он действительно не повредил.
Магенройтер сидел напротив Тойера и молчал. Уже около минуты, как минимум. Гаупткомиссар успел мысленно сосчитать до ста.
— Вы воспользовались слабоумием Зельтманна. — («Ну все, началось!» — подумал Тойер.) — Вы хладнокровно использовали этого одряхлевшего человека, чтобы за моей спиной провернуть сомнительное дельце, которое при положительном исходе могло войти в историю.
Тойер кивнул. Ему было не так уж и плохо, нет, в его груди бурлило непонятное веселье.
— Прокурора Момзена вы просто обманули, но он сам дал себя надуть. Он будет молчать. А вот Зельтманну теперь конец, — продолжал Магенройтер.
Тойер внимательно рассматривал батарею отопления, начал считать секции, кивая головой: раз, два, три…
— Вы лучше уж молчите! — воскликнул Магенройтер, обращаясь к гаупткомиссару, который рта после приветствия не раскрыл, и налил себе кофе в чашку с надписью «для Помпона».
