о Борисе Раскине и первом говорящем еноте Босяке; о человеке по имени Юрий Согдеев, который просил Босяка передать потомкам наказ; о другом человеке, который хотел долететь до звёзд, и о старике, который сидел и ждал его на лужайке. И еще предания об ужасных модификантах, за которыми еноты много лет следили.
И вот теперь люди ушли, но имя Раскиных не забыто, и еноты не забыли наказ, который Юрий дал Босяку в тот давно минувший день:
«Как будто вы – люди, как будто енот стал человеком».
Вот наказ, который десять столетий передавался из поколения в поколение. И настало время выполнять его.
Когда люди ушли, еноты возвратились в дом, туда, где первый енот произнес первое слово, где первый енот прочёл первую печатную строку. Вернулись в дом Раскиных, где в незапамятные времена жил человек, мечтавший о двойной цивилизации, о том, чтобы человек и енот шли в веках вместе, лапа об руку.
– Мы старались как могли, – сказал Альберт, словно обращаясь к кому-то, – И продолжаем стараться. А дальше будет то, что будет...
Из-за бугра донёсся звон колокольчика, потом неистовый лай. Мелкие еноты гнали коров домой, на вечернюю дойку.
Глава 2
Глава 2
В подземелье на всём отложилась вековая пыль, и эта серая пудра возникла не откуда-то извне, а была неотъемлимой частью самого подвала, это была та его часть, которая со временем обратилась в прах.
Сухой запах пыли перебивал влажную затхлость, в голове жужжанием отдавалась тишина. Старинная лампочка тускло освещала пульт с древним уже штурвальным управлением, рубильником и пятью-шестью мигающими лампочками разного цвета.
Опасаясь нарушить спящую тишину, испускаемую дряхлыми сводами подвала, Иван Викторович Раскин медленно подошел к пульту. Протянул руку и тронул рубильник, словно проверяя, настоящий ли он, словно ему нужно было ощутить рукой сопротивление, чтобы удостовериться, что рубильник на месте.
Всё было на месте. И рубильник, и штурвал, и расчерченные графики шкал, освещенные тусклой, одинокой лампочкой. И все. Больше ничего. В тесном подземелье с голыми стенами больше ничего не было.
Все именно так, как обозначено на старом плане.
Иван Раскин покачал головой: «Всё верно. Как будто могло быть иначе. План верен и всё помнит. Это мы забыли – забыли, а может быть, никогда и не знали, а может быть, и знать не хотели. Пожалуй, это вернее всего: знать не хотели.
Впрочем, с самого начала, наверно, лишь очень немного людей знали про это подземелье. Мало кто знал, потому что так было лучше для всех. С другой стороны, то, что сюда никто не приходил, еще не залог полной тайны. И не исключено…»
Он в раздумье смотрел на пульт. Снова рука протянулась вперед, но тут же он её отдернул. Не надо, лучше не надо! Ведь план ничего не говорит о назначении подземелья, о действии рубильника.
«ЗАЩИТА» – вот и всё, что написано на плане.
Защита! Тогда, тысячу лет назад, естественно было предусмотреть такое. Другое дело, что она так и не пригодилась, но её держали на всякий нужный случай. Потому что даже тогда братство людей было настолько зыбким, что одно слово, один поступок могли его разрушить. Даже после десяти веков мира жила память о войне, и Мировой Совет неизменно считался с её возможностью, думал о ней и о том, как её избежать.
Застыв на месте, Раскин слушал биение пульса истории. Истории, которая завершила свой ход. Той истории, которая зашла в тупик, и вот уже вместо полноводной реки – заводь, и всего несколько сотен бесплодных человеческих жизней, стоячий пруд, не питающий родников человеческой энергии и терзаний.
Вытянув руку, он коснулся ладонью стены и ощутил липкий холод, щекочущий ворс пылинок.
Фундамент империи… Подземелье… Нижний камень могучего некогда сооружения, гордо возвышавшегося над поверхностью земли, величавого здания, куда в древности сходились живые нити всей Земли. Империя – не как символ захватничества, а как торжество упорядоченных человеческих взаимоотношений, построенных на взаимном уважении и мудрой терпимости.
Резиденция Мирового Совета, этого последнего правительства, которое черпало уверенность в мысли о том, что всё-таки есть верная, надежная оборона. И можно положиться на то, что она в самом деле верная, и определённо надежная. Люди той поры не оставляли случаю никаких возможностей. Они прошли суровую школу, и кое-что соображали.
Раскин медленно повернулся, поглядел на следы, оставленные в пыли его ногами. Бесшумно, аккуратно ступая след в след, он вышел из подземелья, закрыл за собой тяжелую дверь и повернул замок, тщательно охраняющий тайну.
Поднимаясь по ступенькам потайного хода, он думал:
«Теперь модно садиться и писать свои исторические обзоры. Наброски в основном сделаны, композиция ясна. Персонажи повествования определены. Это будет превосходное, всестороннее исследование, вполне заслуживающее того, чтобы его прочли».
Но он знал, даже был уверен, что никто не прочтет его труд. Не найдётся желающих тратить на это время и силы. Их просто нет.
Выйдя на широкое мраморное крыльцо резиденции председателя Совета, Иван остановился и окинул взглядом улицу. Красивая улица, самая красивая во всём Синеграде: зеленый бульвар, ухоженные клумбы, доведенные до блеска неугомонными механорами пешеходные дорожки. Ни души на улице, и в этом ничего удивительного. Механоры рано заканчивают уборку, а людей в городе практически нет.
Чистая улица, прикорнувшая в солнечных лучах, и большой прекрасный город. А какой в них смысл? Такую улицу должны заполнять смеющиеся дети, влюбленные пары, отдыхающие на солнце старики. Такое поселение, – последнее на Земле, и к тому же единственное, – должно быть полно движения и жизни.
Он стоял на ступеньках, и тюльпаны блаженно кивали реющему по улице душистому ветерку.
Раскин повернулся к двери, толкнул её и переступил через порог.
Комната была тихая и торжественная, похожая на собор. Старинные витражи, мягкие ковры… Потускневшее дерево рдело патиной веков, медь и серебро искрились в свете лучей из окон. Над прокопчённым зевом камина висела выполненная в спокойных тонах большая картина: усадьба на холме, усадьба, которая пустила корни в землю и ревниво льнула к ней. Из трубы вился дым — жидкая струйка, размазанная ветром по ненастному небу.
Иван прошел через комнату, не слыша своих шагов.
«Ковры, – подумал он, – ковры стерегут здесь тишину.
