Молодой господин часто срывал на мне злобу, унижая меня самыми изощренными способами. Но я сделался бесчувственным, словно камень. Я продолжал выполнять свои обязанности, не выказывая недовольства, и лишь изредка спрашивал себя, когда же смерть приберет моего хозяина. Рабы смогли немного перевести дух, лишь когда он отправился воевать. С войны хозяин вернулся целым и невредимым и на радостях стал закатывать пышные пиры, перетекавшие в разнузданные оргии. Тем временем я потихоньку старел и не ждал от жизни слишком многого. Никого не обижал, ни с кем не ссорился, и врагов у меня не было: откуда им взяться у тихого и скромного раба? У меня была крыша, чтобы спрятаться от непогоды, а спать можно было и на полу. Я ни перед кем не заискивал, ни у кого не был в долгу. Так прошла вся моя жизнь, и пусть гнев богов падет на меня, если я лгу. Все продолжалось бы, как прежде, и по сию пору, если бы судьба не забросила меня в ваш город. Должно быть, эта часть моей повести интересует вас больше всего. Что ж, постараюсь рассказать обо всем по порядку, хотя, если честно, я так до конца и не понял, что же со мной приключилось.
Как-то раз к хозяину пожаловали двое незнакомцев. Это были афиняне, молодые и знатные. Мое имя дважды прозвучало в их разговоре, прежде чем хозяин велел меня позвать. Увидев меня, гости отчего-то пришли в изумление, принялись разглядывать меня, крутить из стороны в стороны и даже щупать. Мой господин был удивлен не меньше моего и никак не мог взять в толк, зачем афинским аристократам понадобилось ехать в Спарту, чтобы поглазеть на никчемного старого раба. В ответ гости неловко отшучивались. Смекнув, что речь идет о каком-то важном и весьма подозрительном деле, хозяин назначил за меня цену, как за двадцать молодых и сильных невольников. Гости молча раскрыли свои кошели, и хозяин, надо думать, пожалел, что не запросил вдвое, а то и втрое больше.
Я отправился в Афины с новыми хозяевами, а сам думал: не видать больше старику Лицину дома, в котором он вырос. Чего хотели эти чужестранцы, я понял не скоро. Меня привезли в какой-то дом и посадили на цепь, словно собаку. Рядом поставили ведро воды. Вскоре меня начал терзать голод. Три дня я просидел в полном одиночестве, на четвертый появился незнакомец, судя по одежде, тоже афинянин, который еще на пороге вскрикнул от удивления и заявил, что вовсе такого не ожидал, но чего именно не ожидал — не объяснил. Этот человек велел мне вымыться, потом взвесил меня, дал мне пару фиников и подлил в ведро свежей воды. Потом он ушел, а голод мой от жалких фиников только усилился.
Прошло еще пять дней. Я понял, что меня бросили на произвол судьбы, и решил покончить с собой. Сначала я попытался задержать дыхание, но изможденное тело не подчинялось мне. Удавиться цепью тоже не получилось: она оказалась слишком короткой. Звать на помощь было бесполезно: я знал, что на мои крики никто не придет, и я только зря потрачу силы. Оставалось разбить голову об стену, но и здесь я не преуспел, только лишился чувств на некоторое время.
Когда тот человек снова принес мне воды, я взмолился, чтобы он убил меня, но мой тюремщик только ущипнул меня за щеку и отметил, что я сильно похудел. Если б вы только знали, что мне пришлось вынести! Я страшно ослабел и целыми днями валялся на полу, мечтая о еде. Когда я уже потерял счет дням, пришли мои новые хозяева, осмотрели меня и, кажется, остались довольны. Один достал ножницы и подровнял мне волосы и бороду. Потом меня вымыли и расковали. Один из хозяев, помоложе, сказал, что если я буду во всем им подчиняться и не стану кричать, меня ждет такая легкая и приятная смерть, о которой только может мечтать человек.
Какое же облегчение я тогда испытал! Я спросил, когда и где умру, и мне ответили: через два дня, в афинской тюрьме.
Меня связали, засунули в мешок, и бросили в повозку. Всю ночь меня куда-то везли. По пути мы задержались на целый час. Кажется, у повозки сломалась ось. Ее починили, и мы снова поехали, на этот раз куда быстрее. Мои бедные кости бились о дно повозки, я даже боялся выпасть. Под утро меня пересадили в маленькую тележку и опять куда-то повезли. Было очень страшно, мысли путались, и я уже потерял надежду на быструю и безболезненную смерть. Потом меня выкинули из тележки, я решил, что меня убьют прямо сейчас, мечом. Но вместо этого меня поставили на ноги и велели помалкивать. Начинало светать, хозяева нервничали и торопились. На голову мне надели мешок, хорошенько закрепив его веревкой у меня на шее так, что я едва мог вздохнуть. Тогда я не понял, зачем это понадобилось, ведь руки у меня и так были связаны, и убежать я не мог, но теперь все стало ясно, они боялись, что кто-нибудь увидит мое лицо.
Меня куда-то повели, наверное, в тюрьму. И тут случилось нечто ужасное. Кто-то крикнул: «Держи их!», началась потасовка. Зазвенели мечи. Я — даром, что был связан, — бросился бежать, спотыкался, падал, поднимался и снова бежал.
Я бежал, куда придется, не подозревая, что двигаюсь как раз в ту сторону, куда меня вели. Ничего удивительного, что вскоре я наткнулся на тюремную стену. Я повалился на землю и долго пролежал, почти не помня себя, пока меня грубо не подняли на ноги и не сорвали у меня с головы мешок. Кто-то со всей силы дал мне затрещину и выбил два зуба, у меня весь рот был полон крови. Увидев мое лицо, этот тип страшно удивился, схватил меня за бороду и притянул к себе, словно хотел рассмотреть получше. Я все еще не понимал, где нахожусь, и не знал, что передо мной стражник из афинской тюрьмы. Этот человек, которого я никогда прежде не видел, воскликнул: «А, это ты!», будто давно уже с нетерпением меня поджидал. Он был очень взволнован и все расспрашивал меня, где остальные и почему я пришел один. Я не мог произнести ни слова, только ловил ртом воздух. Стражник взял факел и принялся озираться по сторонам, но так ничего и не увидел. По-моему, он был в ярости. Когда стражник повернулся ко мне, я решил, что он снова станет меня бить, но он только схватил меня за плечи и начал трясти, снова и снова повторяя свои вопросы. Я молчал — мне было уже все равно. Этот человек, бранясь сквозь зубы, отвел меня в тюрьму, запер в темной камере и ушел — наверное, отправился на поиски тех, кто меня привез.
Так я оказался в жуткой и сырой темнице; все казалось, будто надо мной подшутил какой-то злокозненный бог. Получилось, что я бежал от тюрьмы, чтобы прийти в нее по доброй воле. Надежды на спасение не осталось. Я был измучен, голова раскалывалась, сердце билось слишком часто, и ноги меня не держали. Я рухнул на холодный пол, громко призывая смерть. Впрочем, вскоре мне стало немного лучше. Сначала меня били судороги, потом отпустило, и я лежал ничком, уже ничего не чувствуя, словно мое тело больше мне не принадлежало.
Внезапно я услышал чей-то шепот. Оказывается, я был в камере не один. Кто-то тихонько звал меня из-за решетчатой перегородки. Хотите послушать про этого человека? Что ж, воля ваша. Я слышал, как узник несколько раз позвал меня: «Добрый человек…», и не знал, стоит ли ему отвечать. Но бедняга все звал, настойчиво и жалобно, все повторял: «добрый человек», и я не выдержал. Собравшись с силами, я подполз к перегородке. Тьма была такая, что я едва различал контуры предметов. «Кто ты, друг мой?» — спросил меня сокамерник. Я начал рассказывать, но голос меня не слушался. Мой сосед удивился, узнав, что я из Спарты, и даже спросил, не военнопленный ли я. Я сказал, что да, хотя и сам толком не знал, к какому классу заключенных себя отнести. Сокамерник проникся ко мне участием и все старался меня утешить. Сам он покидал Афины лишь однажды, когда уходил воевать, а в Спарте не бывал никогда, но признался, что ему очень нравятся наши порядки. Мой сосед говорил, что все народы должны учиться друг у друга, и Афинам есть чему поучиться у Спарты, например, тому, как устроено наше государство, армия и повседневная жизнь. Странно было слышать от жителя Афин подобные вещи, и я подумал, что, если бы и другие его соплеменников думали так же, войны могло и вовсе не быть. Мой сокамерник спросил, долго ли я проведу в тюрьме, и я ответил, что утром мне, по счастью, дадут выпить яд, чтобы я принял быструю и легкую смерть. Тогда он спросил, не нужно ли мне чего-нибудь. Это был первый человек, который отнесся ко мне по-доброму, с тех пор как меня купили у прежнего хозяина. Я попросил его развязать меня, и он с радостью это сделал, протянув руки сквозь прутья решетки. Он терпеливо боролся с тугими узлами, пока не освободил меня от пут. Потом узник ощупал мое лицо и внезапно отпрянул, вскрикнув от ужаса.
