1894 г… в беседе с группой офицеров, в числе которых был и я, зашла речь о «таможенной войне», об экономических отношениях между народами и зависимости их друг от друга в этой области. Во время этой беседы выяснилось, что цесаревич неясно понимает даже общеупотребительные термины… Мы, офицеры, не могли дать цесаревичу авторитетного объяснения на его вопросы по политической экономии…» (64, с. 199). А затем этот цесаревич стал императором со всеми вытекающими из его экономического невежества последствиями…
Сам Епанчин уже во время Гражданской войны, в Крыму, стал руководителем курсов политического просвещения при Симферопольском ОСВАГе. «Я еще раз убедился, – писал Епанчин, – как жаль, что в наших учебных программах не предусматривалось знакомство с политическими учениями, волновавшими общество, и о которых оно узнавало «из-под полы». Отсутствие этих предметов в программах учебных заведений принесло большой вред, особенно нашей молодежи и нашим офицерам. У нас панически боялись этих учений, и слово «конституция» было страшным «жупелом»; между тем, научное освещение этих предметов не могло быть опасным… В частности, приходится сожалеть, что будущие офицеры не получили научного, авторитетного разъяснения политических учений, с которыми они неизбежно должны были столкнуться в их служебной работе. Ведь в войсках, среди солдат, шла подпольная агитация, против которой офицеры были безоружны; это сказалось и в смуту 1905–1906 гг., но особенно в конце Мировой войны и тем более с началом революции в марте 1917 г., когда офицерство оказалось совершенно неподготовленным к борьбе с политической пропагандой. Я уже ранее отметил, что после Русско-японской войны и первой смуты 1905–1906 гг. в военно-учебных заведениях было введено преподавание государственного права с разъяснением государственного устройства России, постановленного манифестом 17 октября 1905 г… Но когда великий князь Константин Константинович был отчислен от должности Главного начальника военно-учебных заведений… новый начальник… отменил преподавание нового предмета, и результаты этого распоряжения пагубно сказались во время русской революции» (64, с. 490). Генералу Епанчину вторит генерал А. И. Деникин: «Так или иначе, мы кончали училище с достаточными специальными знаниями для предстоящей службы. Но ни училищная программа, ни преподаватели, ни начальство не задавались целью расширить кругозор воспитанников, ответить на их духовные запросы. Русская жизнь тогда бурлила, но все так называемые проклятые вопросы, вся политика – понятие, под которое подводилась вся область государствоведения и социальных знаний, проходили мимо нас…
Военная школа уберегла своих питомцев от духовной немочи и от незрелого политиканства. Но сама… не помогла им разобраться в сонме вопросов, всколыхнувших русскую жизнь. Этот недочет должно было восполнить самообразование. Многие восполнили, но большинство не удосужилось…
Недостаточная осведомленность в области политических течений и особенно социальных вопросов русского офицерства сказалась уже в дни первой революции и перехода страны к представительному строю. А в годы второй революции большинство офицерства оказалось безоружным и беспомощным перед безудержной революционной пропагандой, спасовав даже перед солдатской полуинтеллигенцией, натасканной в революционном подполье» (56, с. 42–44).
Пехотный офицер конца XIX в. и будущий жандарм Л. Спиридович вспоминал о своих политических знаниях: «Эти последние (социалисты. – Л. Б.) в глазах многих из нас отождествлялись со студентами и казались нам революционерами. Понятие о революционерах было у нас примитивное. Мы считали, что все они нигилисты, и представляли мы их в лице Волоховых, Базаровых и вообще как «Бесов» Достоевского. Мы слыхали о них по сдержанным рассказам об убийстве ими царя-освободителя; мы слышали, что убил какой-то Рысаков, а раньше стрелял какой-то Каракозов. Кто они, мы хорошо не знали; говорить о них вообще считалось неловким и неудобным, так как это было из запрещенного мира.
За последние годы, около 1 мая, мы всегда слышали, что рабочие вновь хотят что-то устроить, где-то будут собрания и надо будет их разгонять, для чего от полка посылались наряды. Получала наряд и моя рота. Лежишь, бывало, с полуротой в лощине, за городом… и ждешь этого сборища. Лежишь час, другой, третий, никто не собирается; ждать надоело, лежишь и ругаешь в душе бунтовщиков, что зря из-за них треплешься и попусту теряешь время» (168, с. 27–28).
В многонациональной стране, где некоторые народы, а того паче религии оказывались по разным причинам под подозрением в политической нелояльности, немаловажную роль играл национальный вопрос. Служивший в Оренбургском пехотном полку в Вильне А. Спиридович вспоминал: «Вопроса национальностей по отношению солдат не существовало: офицеры относились одинаково ко всем без различия вероисповеданий, и занятие привилегированных мест ротных писарей евреями было самым обыкновенным делом.
Вообще же национальный вопрос в Вильне был злободневным явлением. Главным являлся польский вопрос. У нас в полку запрещалось говорить по-польски, в дивизии преследовались польские бородки. Существовало процентное отношение офицеров-поляков к общему числу. Офицеры не принимались польским обществом, за что отплачивали недружелюбием к полякам вообще… Польско-русская вражда не отражалась, однако, на отношениях офицеров к офицерам-полякам у себя в полку: с ними мы дружили отлично, служили они образцово и товарищами были хорошими.
Еврейский вопрос стоял во весь свой колоссальный рост, но не был так болезнен, как польский. Офицеры были окружены евреями: портной еврей, сапожник еврей, подрядчики и поставщики евреи, фактор еврей, деньги в долг дает еврей, всюду евреи, евреи и евреи, и многие весьма симпатичные. И по отношению их офицеры были настроены доброжелательно.
Религиозная рознь существовала несомненно, но тогда (в начале 90-х гг. – Л. Б.) она не обострялась. Но перед каждой Пасхой шли разговоры о том, что опять какая-то еврейка где-то скрала или пыталась скрасть какого-то христианского мальчика для надобностей своей Пасхи. Кто, где, что и как, никто не знал… Так говорили, такова была людская молва. Кем и чем она питалась, нас тогда не интересовало; городское население этому верило, верили и мы, офицеры, верили и солдаты…» (168, с. 25–26).
Таким образом, во многих отношениях офицер, особенно армейский, особенно из пехотных полков, расквартированных в провинции, ничем не отличался от обычного обывателя.
Правда, самый острый, еврейский вопрос был, по-видимому, не столь безболезненным, как это изображает Спиридович; недаром он вскоре перешел служить в жандармы. Известный русский артиллерист Али-ага Шихлинский, например, вспоминал, как в бытность его молодым офицером на Дальнем Востоке был получен циркулярный запрос, являются ли русские сектанты и евреи подходящими для военной службы и не лучше ли, отказавшись от призыва их на действительную службу, заменить ее денежным налогом. Шихлинский, отметив ряд сектантов и евреев как лучших солдат, сообщил: «…Если к евреям относиться так же, как и к солдатам других национальностей, не делая из них граждан второго сорта, они отлично несут службу в строю и вне строя и особенно полезны в различных мастерских» (196, с. 28). Он описывает случай, когда командир дивизиона отверг кандидатуру ездового Шавера на должность штаб-трубача за его национальность, но затем на смотре обратил внимание на ведущего смены:
