сожалела о своей попытке отвратить от него Жанну, попытку, не имевшую другого основания, кроме как материнская ревность; и радовалась тому, что у нее ничего не вышло, ибо влияние Жанны оказалось благотворным. Наивная и великодушная, Жанна поддалась обольщению, хотя и была предупреждена о коварстве старой колдуньи. Та же, осмелев от успеха, пустила в ход все свои чары. Она крепко оплела девушку своими приторными елейными речами, утопила в комплиментах и похвалах, подкрепляя свои слова маленькими подарками вроде золоченых застежек, шпилек для волос и пряжек на пояс. Больше того, догадавшись о предмете гордости Жанны, она попросила ее спеть:
— Те песни, что так радуют моего сына…
Подготовив таким образом почву, она сбросила маску — но не совсем, однако, ибо самостоятельный характер Жанны все еще смущал ее:
— Будучи матерью короля, настигнутого этим недугом, вы поймете меня, милое мое дитя, что я забочусь о прокаженных нашего города. Они ютятся в маленьких хижинах за городской стеной. Не согласитесь ли вы сопровождать меня туда? Но предупреждаю вас, что это зрелище не из приятных. Хотя, впрочем, я забыла, что эти больные не вызывают у вас отвращения.
— Да, мадам, это так. Господь милостивый особо благословил их. Ниспосланная Им болезнь — залог, обещание райского блаженства. Я чту их за это.
— Я так и думала. Но вы согласитесь все же, что для материнского сердца слишком тяжко благодарить Небо за такую милость к собственному сыну.
— Господь Бог отдал нам Своего единородного Сына.
— Милое мое дитя, я восхищена: для вас все так просто и ясно, как в Часослове с миниатюрами! Действительно, Бог дал нам Своего Сына; мы же должны отдать Ему нашего и возблагодарить за то. Но когда ваша плоть породит другую и вы полюбите ее больше самой себя, что скажете вы тогда?
Приют прокаженных возвышался в долине Иосафата, вдали от тропинок и дорог, среди старинных гробниц иудейских царей. Маленькие дощатые хижины окружали весьма просторный дом, в котором жили надзиратель и его подручные. Высокий забор огораживал эту юдоль страданий, и ряд кипарисов указывал на нее путешественникам. Прокаженные не имели права покидать этих стен, за исключением тех дней, когда они просили милостыню у ворот Иерусалима. Они жили на частные и общественные подаяния.
Королева предложила Жанне место в своих носилках с шелковыми занавесями, которые несли два мавританских раба. Вооруженные слуги и груженные корзинами ослики неспешно двигались следом. В ногах старухи стояла чаша, наполненная монетками.
— Раз в год, — проговорила она, — я имею обыкновение благодетельствовать этим бедным калекам. Я сама отбираю фрукты, мясо и сладости для них, а еще и соленую рыбу: вы подумали, что будет, если они захотят растянуть удовольствие! Что останется им, кроме лакомства!
Она подмигнула и коротко рассмеялась своим грубым смехом:
— А затем немножко недозволенных удовольствий, на которые мы закрываем глаза. Вы представляете, кого произведет на свет прокаженная? Ну да! Конечно, это отвратительные существа… Мне непонятно, как могут они вызывать желание у мужчин. Надо думать, что жалость, испытываемая ими друг к другу, немного напоминает любовь…
Милостыня ее была показной, и при том раздавалась очень и очень осторожно! В дверной колокол позвонил один из солдат ее стражи, надев для этого перчатку. Тотчас вышел надзиратель приюта в сопровождении прокаженных. В мгновение ока около сотни их собралось у черно-белой изгороди. Обезображенные их тела и лица являли собой странное и бесконечно трагичное зрелище на фоне цветущих деревьев и голубого неба. Королева спряталась глубже за занавеску и крикнула, прикрыв рот вуалью:
— Эй, вы, раздавайте!
Жанна сделала вид, что приняла приказание на свой счет, взяла вазу с монетками, сошла с носилок и отважилась подойти поближе к забору. К ней протянулись крючковатые и беспалые руки, хитрые зеленоватые глаза под одутловатыми веками пожирали ее нетронутую свежесть и молодость. Бесформенные мокрые губы обнажили беззубые десны, бормоча давно забытые слова благодарности, ласки и желания. Один из них неожиданно схватил золотистую прядь ее волос и поцеловал ее. Надзиратель взмахнул палкой. Но человек лишь смеялся под ударами.
— Отпусти меня, — сказала она. — Твои братья ждут. Я прошу тебя.
Сколько же потребовалось ей мужества, чтобы вынести ужасное зловоние, испускаемое гниющими телами, созерцать покрытые пылью струпья, прыщавые уши, кишащие насекомыми лохмотья и встречать яростные взгляды. А к Жанне все тянулись почерневшие культи, бесформенные обрубки, торчащие из оборванных рукавов! А по прекрасной цветущей аллее с птицами на ветках спешили все новые и новые калеки, громыхая своими трещотками! Они ковыляли на своих трясущихся ногах, обмотанных жутким тряпьем. И вдруг ограда треснула, и Жанна оказалась среди них. Каждый хотел дотронуться до этих медовых волос и испускал при том нечленораздельные вопли. Один закричал:
— Ты фея! Ты наша фея!
— Откуда ты?
— Из далекого леса в Лотарингии.
— Фея, фея! — шамкали остальные, а некоторые плясали и подпрыгивали, судорожно хохоча.
Когда она возвратилась к носилкам, королева опустила занавеску:
— Нет, останьтесь на земле! Бедное дитя, вас касались эти культяпки! И как же вас не вырвало? Я была вынуждена отвернуться, я не смогла вынести это зрелище… Идите рядом со мной.
Покачиваясь, носилки спустились к дороге и остановились у Авессаломовой гробницы, которую Жанна пожелала осмотреть.
— Что здесь интересного? — спросила королева. — Пустая и вонючая клетушка. Грабители давным-давно растащили сокровища. Погонщики караванов заходят сюда по нужде.
Тронулись дальше. Королева ела цукаты. Вдруг она сказала:
— Не забудьте вымыть волосы и сжечь одежду, я приказываю вам сделать это.
Жанне захотелось крикнуть, что прокаженные приюта ничуть не заразнее короля, но она сдержалась.
— Жанна, — снова заговорила та, — я недовольна вашей опасной и бесполезной отвагой. Радость, что доставили вы тем несчастным, только разбередит их тоску, обострит отчаяние. Тот убогий, что назвал вас феей, из-за вас теперь станет оплакивать свою бедную Лотарингию, а ведь он почти забыл ее…
Отпустив эту шпильку, она не сводила с Жанны глаз, но могла видеть только ее профиль.
— Мой отец Анселен, — отвечала та, — говорил, что жизнь ценна лишь несколькими счастливыми мгновениями. Они дают силу и решимость жить дальше.
— Невинная, ваше благочестие может привлекать, я допускаю это. Однако вам всего лишь шестнадцать лет. Это возраст бурь и страстей. В это время по велению сердца люди бросаются в крайности и совершают непоправимые ошибки… Вы знаете, что в Монт-Руаяле только и разговоров, что о вас? Но придворный успех — это легкий ветерок, за ним следует болезненное падение.
— Мадам, со всем должным уважением к вам я должна сказать, что падение это для меня мало что значит.
— Дитя,
