осудит так, чтобы не принизить, а, наоборот, приподнять.
– У меня особый случай: на мне кровь. Боюсь, милиция узнает.
– Не гневите Господа. Батюшка свято соблюдает тайну исповеди. Он только может посоветовать вам самому пойти с повинной.
– В советское время их ведь заставляли докладывать в КГБ. Сейчас, конечно, всем на всех плевать. Но кто его знает, вдруг есть установка на случай, если человек в чем-то серьезном признается.
– Нет никакой установки. А если б была, отец Афанасий не подчинился бы. Не такой он человек. Если вы со мной поделились, то с ним тем более можете поговорить.
– А чем таким я с тобой поделился, что я особенного сказал? Да это все, может, шутка была с моей стороны.
– Может быть, – кротко согласился Харитонов.
– Просто человека пришить еще полбеды, – Слепой вернулся к прежней «откровенности». – Конечно, для тебя это звучит как страшное кощунство. Но для меня есть вещи похуже.
– Например? – искренне удивился собеседник.
Они уже вышли из ворот и медленно двинулись по пустынной темной аллее. Воздух был душным, влажным, прохладой и свежестью со стороны моря даже не пахло.
– Предательство. Я предал друзей ради своей выгоды. И все они погибли – все трое. Теперь понимаешь?
– Да, – кивнул Харитонов после долгого молчания. – Не сразу язык повернется назвать себя предателем. Но если повернулся, это первый шаг к очищению.
«Неужто в самом деле переменился? – с трудом верил Слепой. – Как будто наизнанку вывернулся. Над прошлым никто не имеет силы. Но иногда люди с самым черным прошлым становятся подвижниками, аскетами. Находят точку равновесия, покой».
– А почему вы поверили именно мне, можно полюбопытствовать?
– Послушал, как ты поешь, и понял, что такой человек никогда в жизни не заложит.
– Думаю, причина другая. Вы почувствовали во мне нечто родственное.
Слепой не сморгнул и не сбился с шага, но внутри все напряглось: неужели дело закончится так просто, самым обычным признанием?
– Я ведь тоже был раньше преступником. Могу сказать больше: не за все свои дела я понес заслуженное наказание.
– Ты – преступник? – усмехнулся Слепой. – Не верю. Что ты такого натворил? Свежее яичко разбил, не дал цыпленку появиться на свет?
– Не совсем. Я был ничуть не лучше вас, а может, и похуже. Грабил, угрожал оружием.
– Серьезно, что ли? Никогда не скажешь. Не представляю тебя со стволом в руках.
– В последний раз нас тоже предали, подставили. Но я теперь благодарен тому человеку. Если б встретил, ноги бы ему целовал. Тогда нам светили большие деньги. Получил бы я свою долю, уже, наверное, никогда бы не отлепился от зла.
«Понятно, – констатировал Сиверов. – В предательстве он мне не пара».
– Я тоже вначале не решался исповедаться. Потом переломил себя. Шел как будто на операцию – не знал, перенесу ее или нет.
– Вот-вот, – подтвердил Сиверов.
Он чувствовал себя отвратительно, хотя сам же придумал, как подъехать к раскаявшемуся «разбойнику». Неожиданное доверие, внезапная откровенность часто обезоруживают даже человека, не приученного к сочувствию.
Киллеры живут в мире, где все чистое и доброе обычно оказывается блефом, ширмой, из-за которой может раздаться выстрел. Они допускают одно-два исключения – для Слепого таким исключением из правил стала Ирина Быстрицкая. Больше никому не было позволено пробуждать в нем теплые чувства.
Он не любил знакомиться с «объектами», играть перед ними какую-нибудь роль. Не его стихия мистификации, но что поделаешь, если иногда нельзя убить, оставаясь в собственной шкуре.
Внезапная откровенность Харитонова упростила задачу. Казалось бы, Глеб быстро добился желаемого, завязал контакт. Но, прощаясь, он не испытывал никакого удовлетворения.
Глава 26
Связавшись по телефону с генералом Потапчуком, Глеб уточнил: есть ли смысл вытаскивать Шумахера из церковного хора в Москву? Сделать это будет непросто, вряд ли Харитонов добровольно снимется с насиженного и намоленного места. Большим кушем его вряд ли соблазнишь, любимую работу он уже обрел.
– Как он тебе вообще? Прояснилось что-нибудь?
– Пока нет.
– Туговато дело движется, Глеб.
– Такой уж неоднозначный попался контингент. Я даже думал всем сразу очную ставку устроить. Но это на крайний случай.
– Совсем уж на крайний. Очная ставка – игра в открытую. Что будем делать, если она сразу не сработает?
– Пока не знаю, – признался Глеб.
– У меня тоже есть вариант на крайний случай. Придет нужда – обсудим.
– Как насчет Шумахера?
– Уверен, что на месте останется? Тогда оставляй.
Глеб завалился спать в гостинице среднего пошиба. Ему снилось то самое пражское ограбление, точнее, попытка скрыться вместе с бриллиантами. Черный тоннель закрытого на ночь метрополитена, пустые платформы, проскакивающие одна за другой.
Все пока еще живы, неслышный голос называет их одного за другим. Игорь Харитонов – Шумахер, Денис Кудрявцев – Деготь, Георгий Гайворонский – Гога, Семен Ершов – Курносый, Василий Луконин – Шмайсер, Марат Селиванов – Серьга. Жив Вождь. И самое главное – жив отставной капитан ФСБ Миша Шестаков, прозванный Глюком.
Свет в вагоне не горит, даже он не может ничего разглядеть. Зато слышно дыхание, слышен стук сердец разной частоты, как будто у него врачебный чудо-инструмент, позволяющий прослушивать за раз восемь пациентов. Сердце предателя… Бьется оно медленней других, потому что он единственный точно знает ближайшее будущее? Или само это знание заставляет его больше нервничать?
Сиверов так и не успел определить самого взволнованного и самого спокойного. Проснувшись от ослепительного, бьющего в окно солнца, он увидел далеко за крышами крохотную осьмушку моря. Быстро оделся и двинулся против общего движения – все шли к пляжу – в сандалиях, шортах, шапочках с козырьками и защитных очках. А он в своих темных очках отправлялся подальше от воды – к новой церкви.
Слепой ожидал встретить здесь Харитонова. И тот, похоже, не удивился, заметив вчерашнего собеседника, обменялся с ним молчаливым рукопожатием. Сегодня в церкви никого не было видно. Пожилая женщина раскладывала в киоске новые брошюры, другая, помоложе, только что встала у ограды с большим деревянным ящиком для пожертвований.
Сам Харитонов тщательно, не торопясь, подкрашивал одну из решеток ограды.
– Заснуть
