самолюбие.
— Какое занятное знакомство, — произносит Артур.
Пенни смотрит проницательно: в ней вообще все просчитано и взвешено. А потом произносит, подчеркивая каждое слово:
— Полагаю, работа в университете действительно дает доступ к расписанию преуспевающего молодого профессора.
— Господи, мама… — начинает Найл, но я сжимаю под столом его коленку.
— К сожалению, факультеты не торопятся разглашать информацию о сотрудниках, — сообщаю я ей. — Сколько я ни искала, так и не раскопала никаких сведений по поводу финансового и семейного положения преподавателей. Трудно было самой сообразить, какие лекции стоит посещать.
Мгновенная пауза, а потом Найл начинает хохотать. Даже Артур сдавленно фыркает, Пенни же не сводит с меня взгляда и позволяет себе снисходительно улыбнуться.
— Пенни, я просто люблю птиц, — признаюсь я ей. — Честное слово.
— Разумеется, — бормочет она и дает слугам знак забрать наши тарелки.
— Я, кажется, никогда еще так не веселился, — говорит Найл, по-прежнему лучась от смеха.
Я закатываю глаза и, в свою очередь, прячу улыбку. Мне не хочется поощрять насмешки над его матерью, — ему повезло, что она вообще у него есть, не бросила его, и теперь, по здравом размышлении, я уже жалею о своей выходке.
— Она просто пыталась тебя защитить, — говорю я.
— Она просто вела себя как распоследняя сука, а что еще хуже — даже не потрудилась сделать это изящно.
Мы расположились в гостевом крыле: Найл не хочет, чтобы я спала в его детской комнате. Тогдашняя спальня была его надежным убежищем и одновременно узилищем: Пенни наказывала его за малейшие провинности, запирая там и заставляя думать о своем поведении, а поскольку происходило это каждый день, о детстве у него остались прохладные воспоминания. Войти в эту комнату — значит шагнуть обратно в свою несостоятельность, в одиночество, в ощущение ответственности за мамино счастье и полной неспособности ей его подарить.
— Вот, милая. — Он налил мне ванну, я пересекаю комнату, раздеваясь по ходу дела, пусть одежки падают где придется: такое можно позволить себе на каникулах. Я опускаюсь в горячую воду, а Найл присаживается на край ванны, вглядывается в изящный кафель и позолоту родительской ванны так, будто это зрелище сильно его озадачивает.
— Я рад, что женился на девушке, которая умеет постоять за себя, — говорит он.
— Ты на мне женился, чтобы досадить матушке?
— Нет.
— Даже отчасти? Потому что, если отчасти, я не против.
— Нет, милая. Я давно уже бросил попытки вызвать у мамы хоть какой-то отклик.
— Ты по-прежнему сильно на нее сердишься.
Я удивлена стремительностью его ответа.
— Дело в том, что она напрочь лишена способности любить, — говорит он.
Я просыпаюсь, во сне я видела запертых в комнате мотыльков, которые бились об оконное стекло, пытаясь прорваться к свету луны. Найла в постели нет, поэтому он не видит того, что вижу я: ступни у меня в грязи, ею измазаны и простыни. Я замираю. Ну вот. Опять я где-то бродила во сне.
За завтраком что-то не так. Пенни расхаживает по дому, отдавая отрывистые распоряжения прислуге, Артур зарылся лицом в газету в надежде, что там его не заметят. Найл наливает мне чашку кофе и подводит к диванчику у окна, выходящего в сад.
— Что случилось? — спрашиваю я.
— Кто-то забыл закрыть клетку Пенни в оранжерее. Ее птицы разлетелись.
— Вот черт…
Я пытаюсь разобрать ее резкие слова в соседней комнате, слышу что-то про возмещение ущерба и удержание из жалованья. Проглатываю кофе и говорю Найлу, что сейчас вернусь.
Солнечный свет расплавил поверхность пруда. Я иду к оранжерее, и длинные стебли травы щекочут лодыжки. Внутри тихо и прохладно: я сразу замечаю, что огромные клетки в конце безжизненны, лишены цвета, движения и звука, пусты, точно скелет. Я рассматриваю замок на двери, и сердце падает: там нет ни ключа, ни кода, одна лишь задвижка, которую просто открыть снаружи. Гадаю, колебались ли они, прежде чем вырваться на волю, боялись ли того, что лежит за пределами клетки, или взмыли ввысь трепетным порывом радости.
' — У меня было более двадцати видов, — раздается голос, я оборачиваюсь и вижу Пенни. Она выглядит совсем неуместно в этой землистой пещере.
— Найл мне их однажды показывал. Они были дивными.
И несвободными. Даже если бы я не видела земли у себя на ступнях, не рассмотрела, какой тут замок, все равно бы обо всем догадалась. В груди у меня саднило с того самого мига, как я их здесь увидела, отлученными от подлинного неба. Мне сильнее всего на свете хотелось подарить им волю. Но только другая половина моей души, дикая половина, могла совершить такое.
— Пенни, я… — Я откашливаюсь. — Простите, видимо, это я.
— Прошу прощения? — Она делает шаг в столб света, и я с изумлением вижу, что глаза ее блестят от влаги.
— Я вчера ночью ходила во сне. Похоже… в смысле, скорее всего, это я. — Я шагаю в ее сторону, удерживаясь, чтобы не протянуть руку навстречу. Она полностью неподвижна. — Простите меня, пожалуйста.
— Вздор, — слабым голосом произносит Пенни. — Нельзя винить человека за то, что ему неподвластно.
Долгая пауза, я заставляю себя думать о том, как исправить положение. Мне теперь понятно, как сильно она любила этих птиц, мучительно думать, какую боль я ей причинила.
— Как я могу загладить вину?
Она медленно качает головой. На миг из гордой и несокрушимой превращается в маленькую, старую, перепуганную.
— Вечный конфликт. Мне всегда было очень грустно на них смотреть.
У меня тоже начинает саднить в глазах.
Пенни возвращает себе самообладание и вновь заворачивается в него.
— Фрэнни, простите мне, пожалуйста, вчерашнюю грубость. Мне часто приходится иметь дело с пациентами, которые в силу своего состояния способны наносить вред и себе, и окружающим. Мне показалось, что я распознала у вас именно такое состояние, но была несправедлива в своих суждениях и не имела права ставить диагноз человеку, который не является моим пациентом. В этом заключался мой просчет.
— А-а… — Я не знаю, что на это ответить. — А какое именно состояние?
— Вы мне показались неуравновешенной.
Повисает колючее молчание, и я понимаю, чем именно является ее извинение: вежливо завуалированной издевкой.
— Ступайте поешьте, — холодно произносит она. — Много сил потратили. И подумайте, не стоит ли мне подобрать вам лекарство от лунатизма.
Она оставляет меня одну в оранжерее, при этом она права: я импульсивна, переменчива, беспокойна, но это всего лишь мягкие слова, скрывающие куда более суровую правду.
21
НА БОРТУ «САГАНИ», ПОСРЕДИ АТЛАНТИКИ.
СЕЗОН МИГРАЦИЙ
До экватора мы шли целый месяц. Довольно долго не видели ни
