порой ему трудно закончить. В горло выплескивается желчь, можно сломать кафедру руками, так отвратительно ему то, кто мы есть — мы все, сколь вредоносен наш биологический вид. Он называет себя лицемером, поскольку вечно говорит и ничего не делает, по его словам, себя он ненавидит так же сильно, как и всех остальных, он такой же соучастник, потребитель, живущий в богатстве и роскоши, которому нужно все больше, больше и больше. Он говорит: его завораживает простота моей жизни, он мне завидует, а мне это кажется занятно, потому что я никогда на себя не смотрела под таким углом. Когда он спрашивает меня, чего мне хочется на самом деле, в самой глубине души, мне в голову только и приходит, что плавать и гулять, так что, видимо, он прав.
Я вижу, что сегодня лекция ему дается с трудом. Я много месяцев не приходила к нему в аудиторию, и мне больно слышать, какое отчаяние звучит в его голосе, какой гнев скрывается за взвешенностью формулировок, откровенными обвинениями и потребностью добиться от нас понимания. В голосе Найла я слышу ярость по поводу тщеты его усилий, и мне хочется хоть как-то облегчить его бремя, сгладить прикосновением пальцев или шепотом губ, но гнев этот больше меня, его столько, что он может захлестнуть весь мир.
После лекции я жду Найла в лаборатории. Заставляю себя посмотреть на чучело чайки, по-прежнему приколотое и распяленное: не знаю, зачем мне это. Может, дело в том, что оно возвращает меня к нашему первому прикосновению, тогдашней близости и страху.
— Мир станет лучше, если в нем можно будет делать чучела людей, чтобы потом изучать, — произносит, входя, Найл.
Мне не сдержать легкой улыбки.
— Вряд ли.
— Показать тебе одну вещь?
Я иду с ним к экрану проектора. Он гасит свет, но ничего не показывает, смотрит на мое лицо, глаза и тихо произносит:
— У тебя такой усталый вид, милая.
В последние дни меньше приступов лунатизма, но больше кошмаров. Они обычно сменяют друг друга. Я немножко боюсь сна, немножко боюсь своего тела и его поступков. Но сейчас меня тревожит другое.
— У тебя вид отчаявшийся, — говорю я. — Все в порядке?
Он нежно целует мне веки. Выдохнув, я прижимаюсь к нему, прекрасно зная, что ничего у него не в порядке.
Мы смотрим видео — крупным планом, на экране. Без звука. Лишь внезапная вспышка белизны, которая ослепляет нас обоих. При следующем взгляде мы видим сотни снежно-белых грудок и алых клювов, взмахи изящных заостренных крыльев.
Будто загипнотизированная, я подхожу ближе к экрану.
— Полярные крачки, — произносит Найл.
А потом он рассказывает мне об их странствии, самом длинном на свете, говорит про их выживание, про их упорство, а завершает словами:
— Я хочу за ними последовать.
— Повторить их миграцию?
— Именно. Такого еще никто не делал. Мы столько всего узнаем, причем не только о самих птицах, но и об изменении климата.
Я улыбаюсь, во мне вновь пробуждается азарт:
— Давай.
— Ты поедешь со мной?
— Когда отправляемся?
Он смеется:
— Не знаю. У меня работа…
— Это и есть твоя работа.
— Нужно найти финансирование. А это будет непросто.
Проглотив разочарование, я снова поворачиваюсь к экрану.
— Мы это сделаем, Фрэнни. Рано или поздно. Даю тебе слово.
Но он такое и раньше говорил, и в результате слова всегда оставались словами.
— Расскажи, куда они летят, — бормочу я, и он рассказывает: ведет меня через океаны и иные континенты, ведет на другой конец света, в места столь далекие, что там не бывал еще никто. В его голосе слышны слезы. Я поворачиваюсь к нему.
— Я сегодня утром был в твоем доме, говорит он.
— В каком доме?
— В том, деревянном, у моря.
— Где мы жили с мамой.
Он кивает.
— Там давно уже никто не живет. Я зашел внутрь. Как же там холодно, милая. По комнатам гуляет ветер, и я видел только одно: как ты всем тельцем прижимаешься к маме в постели, пытаясь согреться.
Я обнимаю его, обволакиваю своим телом. Превратиться бы в прочную оболочку, чтобы полностью его обезопасить; сплавиться бы с его кожей; если я ему нужна, нас уж точно ничто не разлучит. Столовые приборы постукивают по тарелкам, эхо отскакивает от высокого потолка. Здесь почти как в соборе.
Мы приехали на выходные к родителям Найла, чтобы я с ними познакомилась. Найл хотел заехать на полчаса выпить кофе, полные выходные предложила я, услышав по телефону тоску в голосе его отца. Артур Линч — тихий доброжелательный человек, который сильно скучает по сыну. Пенни Линч совсем другая. Зря я не ограничилась кофе.
— А кем вы работаете, Фрэнни? — спрашивает она меня, хотя Найл ей заранее все сказал. Я же признательна ей уже за то, что хоть кто-то заговорил.
— Уборщицей в университете.
— И что толкнуло вас на это поприще? — интересуется Пенни. На ней кашемировый свитер и рубиновые серьги. Камин в углу размером с целый Дублин, а вино, которое мы пьем, стояло в погребе со дня рождения Найла.
— Это не поприще, — отвечаю я с улыбкой. Не знаю, хотела ли я пошутить, но мне все равно смешно. — Это работа, не требующая ни навыков, ни образования. Она ни к чему не привязывает, ее можно найти в любой точке мира. — Вилка моя останавливается на полпути ко рту. — Если честно, я ничего против нее не имею. Очень медитативная.
— Счастливые дни, — произносит Артур. Щеки его разрумянились от вина, и он, похоже, страшно рад нашему приезду. Судя по выговору, он скорее из Белфаста, чем из Голуэя.
— А чем занимаются ваши родители?
Найл шумно выдыхает, как будто того и гляди потеряет терпение. Он, видимо, все им вкратце рассказал перед нашим посещением, но мать отказывается следовать его сценарию.
— Не знаю, — говорю я в ответ. — Я их обоих очень давно не видела.
— То есть они не в курсе, что вы вышли замуж за Найла?
— Не в курсе.
— Какая неприятность. Вы сделали крайне удачную партию, я уверена, что они остались бы довольны.
Я заглядываю в ее светло-карие глаза — точно того же оттенка, что и у ее сына. Я не собираюсь подыгрывать в этой непонятной игре.
— Безусловно, — соглашаюсь я. — У вас совершенно замечательный сын.
— Папа, как там новый садовник? — громко интересуется Найл.
— Отличный парень…
— Как вы познакомились? — спрашивает у меня Пенни.
Я ставлю бокал на стол:
— Я ходила на его лекции.
— Единственный человек за всю мою преподавательскую карьеру, который ушел посреди лекции, — замечает Найл.
— Я задела его
