презентабельно: это значительно облегчало задачу. Всегда.
Когда за дальними крышами разгорелась белёсая, как рыбье брюхо, полоска зари, друзья вышли к парку.
След покрышек вёл в его глубину, к высокому забору, и упирался в железные ворота.
— Кажись, пришли.
Рамзес тщательно обнюхал землю под воротами — след уводил туда, где пахло сохлой полынью, бензином, машинным маслом, и… да. Детьми.
Запах был слабым — детей явно держали в доме, запах которого тоже присутствовал: сырая штукатурка, металлические прутья решеток и канализация.
Пёс втянул носом морозный утренний воздух, но тут же фыркнул и потряс головой. Ошейник тихонько звякнул, мыш торопливо взлетел.
— Слишком много запахов, — пожаловался Рамзес. — И не все они хорошие. Как бы нашей девочке не причинили вреда…
— Слетаю на разведку, — объявил мыш Терентий, поднимаясь выше забора и колючей проволоки.
— Я буду здесь, — сев на плотный ковёр из палых листьев, Рамзес почесался.
От ошейника он тоже отвык. Шкура под ним чесалась, а шерсть свалялась в неопрятные колтуны.
На службе приходилось носить не только ошейник, а ещё и специальный жилет для переноски тяжестей — пёс гордился, что мог нести более двадцати килограмм…
Шумно вздохнув, он привалился спиной к стволу дуба и бросил голову на лапы. Смежил тяжелые, с красной каёмкой веки и моментально задремал.
Солдат спит — служба идёт, — говорил прапорщик Наливайко, его бессменный напарник на протяжении десяти лет службы.
Сейчас прапорщика уже нет в живых. Пал смертью храбрых, выполняя опасную миссию.
Рамзесу тогда тоже досталось, одна пуля раздробила бедро, вторая чуть не оторвала переднюю лапу…
Два месяца провалялся в военном госпитале, и о том, что Наливайко погиб, узнал, только когда поправился.
С тех пор Рамзес на пенсии. И что греха таить, такая жизнь ему по душе.
Но вот сейчас, несмотря на почти нестерпимую ломоту в суставах, на то, что передняя правая подворачивается всё чаще, он чувствует себя живым. Более живым, чем все последние годы.
Солнце было уже высоко, когда вернулся Терентий. Мыш запыхался, крошечное сердечко его грозило выскочить из покрытой мягким мехом груди. Устроившись на ошейнике, он перевёл дух, и доложил:
— Видел Машу. Жива.
Рамзес на секунду прикрыл глаза, а потом набрал полную грудь воздуху и шумно выдохнул.
— Добре, — сказал он и отключился.
Огромное чувство вины, невыразимое напряжение, не отпускавшие пса вот уже почти сутки, наконец отступили.
Пёс провалился в целебный, восстанавливающий силы сон — ведь впереди ждёт невообразимо трудная работа: спасение девочки.
Мыш устроился на холке пса, зарывшись в мягкую тёплую шерсть по самые ушки. Он тоже понимал: перед тем, как предпринять следующий шаг, нужно хорошенько отдохнуть.
* * *
Оставив Сашхена одного, Маша почувствовала себя жутко виноватой.
Не по-товарищески это, бросать друга в беде. Да ещё и связанным… Но как девочка ни старалась, расцепить серебряные путы не смогла.
Она даже пыталась применить телекинез — ведь сработало же с защелками от ящика!
Но то ли сеть оказалась куда крепче защелок, то ли ещё что, но ничего не вышло.
На самом деле, Маша не учла двух элементарных вещей: серебро не поддаётся никакой магии. Ведь телекинез — это ментальное воздействие, а значит, магия — верно?..
Второй аргумент, а именно то, что Сашхен давно уже покинул ряды живых, Маша отмела бы, как несостоятельный. Дышит, шевелится, разговаривает — для неё этого достаточно.
Мёртвыми она скорее сочла бы тех дяденек в серых халатах, молчаливых, с пустыми глазами и без малейших признаков биоволн.
От Сашхена биоволны исходили.
И ещё какие! Даже подойдя к лестнице, что вела вниз, она чувствовала его боль и отчаяние.
Маше до слёз хотелось помочь Сашхену, а ещё ей хотелось спасти Мишку — беспокойство за друга грызло девочку изнутри, как злобный червяк — серединку яблока. И потом: оставалась Розочка, которой она клятвенно пообещала вернуться!
В какой-то момент напряжение достигло такого накала, что из глаз сами собой брызнули слёзы.
Спрятавшись за тяжелой бархатной портьерой, сев на корточки и в буквальном смысле свернувшись в клубочек, Маша самозабвенно плакала, выплёскивая накопившиеся усталость, тревогу за друзей, и тайный неосознанный страх за себя…
А вдруг ничего не получится? А вдруг я не справлюсь? А вдруг… Я забуду то, что просил передать Сашхен?
От этой неожиданной мысли Маша перестала плакать. И начала лихорадочно, вслух, припоминать каждое слово, которое должна пересказать.
Она так увлеклась, что громко ойкнула, когда портьера неожиданно отдёрнулась.
— А кто это у нас тут?
Очкастый!.. — испугалась Маша.
Но это был не он.
Тот, второй, которого Маша видела совсем недавно…
Он был похож на старших мальчиков из новой школы: кепка с большим козырьком, майка с какой-то переливающейся голограммой, которую как ни старайся, невозможно рассмотреть. Широкие штаны с белыми строчками ниток, белые кроссовки…
Он был совсем не страшный.
А самое главное: он был НОРМАЛЬНЫЙ. Никаких закидонов в виде пустых глаз, или неприятного запаха — как у Очкастого… Но Очкастый его боялся, — напомнила себе девочка. А значит, и я должна. Только чтобы он не догадался.
Она вытерла слёзы и через силу улыбнулась.
А потом спросила:
— Ты тоже пленник?
— Я?.. — парень задумчиво сдвинул кепку на затылок и почесал вихор. — Можно сказать и так. Если разобраться, все мы, люди, пленники. В своих головах, в оковах своего разума.
Маше стало не по себе. То, как он это сказал…
Но отступать некуда, это ведь как на уроке: даже если не сделал домашку, держи хвост пистолетом и делай вид, что так и надо.
— Меня зовут Шаман, — парень протянул руку, помогая Маше встать и легонько, ненавязчиво, вытаскивая девочку из-за портьеры.
— А я Маша.
Она тут же прикусила язык. Но было поздно, Шаман уже всё понял.
Глаза его прищурились, сделались добрыми-добрыми. Но девочка им не поверила: на дне этих глаз плескалось злое веселье — как у мальчишек, которые любят надувать лягушек и отрывать крылышки у мух.
— Значит, ты и есть Маша Кукушкина? — уточнил парень.
— Я, — Маша тяжело вздохнула.
— А мы тебя везде ищем, — доверительно поделился Шаман. — Пришлось даже директора наказать, честно-честно.
— А я вот здесь, — Маша смущенно шаркнула тапкой по полу. — Тоже ищу…
— Что?
— Не что, а кого, — частично, к девочке вернулось самообладание. И привычка говорить с незнакомыми взрослыми уверенно, свысока.
Не давать им спуску — вот первое правило самостоятельного ребёнка, который хочет, чтобы его оставили в покое.
Чем строже говоришь со взрослыми, тем меньше они сюсюкают. А согласитесь: нет ничего противней, чем сюсюкающий взрослый. Ведь ей уже почти девять!
— И кого же ты ищешь?
— Вы забрали моего друга Мишку, — сказала Маша. — А я за него в ответе, вот и пришлось тоже… — она сделала движение рукой, как бы обводя всё, что было вокруг.
В глазах Шамана прорезалось новое чувство: интерес.
Он даже присел перед Машей на корточки, а потом сдавил её запястья своими длинными крепкими пальцами, и заглянул в лицо.
— Ты хочешь сказать, что проникла сюда… СПЕЦИАЛЬНО?
— Не проникла, — Маша начала испытывать раздражение: этот Шаман такой же, как все. Ни капли понятливости. — Меня сюда привезли на машине. Между прочим, без сознания. Думаю, это был формалин — я нюхала его в анатомическом музее. А между прочим, такие штуки для детей очень вредны, да-да-да, я читала.
— Не формалин, а хлороформ, — с превосходством поправил её Шаман. — Но всё равно, ты — очень умная девочка, — с осуждением добавил он. — Не знал, что такие бывают, — Маша независимо пожала плечом: это, мол, ещё не предел… — И ЗАЧЕМ ты это сделала?
Маша закатила глаза. Этот взрослый мальчик начинал её бесить — ну совсем ничего не соображает, честное слово. Тётка и то понятливее. Почти всегда.
— Я же тебе сказала: Очкастый увёз Мишку, за то, что он угадал, где надо поставить флажок. А я за него беспокоюсь, потому что он мой друг, а ещё у него такая специальная болезнь: всё время надо есть шоколад.
— Нет такой
