и никак не могу дойти до этого города, ибо как можно найти то, чего нет? Подумав так, я осматриваюсь по сторонам и, как всегда, вновь ничего не вижу, кроме барханов и неба. В небе много-много звезд, но они горят уже не так ярко, потому что небо понемногу светлеет, близится рассвет. Еще немного, и взойдет солнце. Я уже даже вижу, как далеко на горизонте небо совсем светлое, сейчас там появится верхний край солнца. Надо немедленно останавливаться и готовиться к дневному отдыху. Днем идти по пустыне нельзя.
И вдруг там, где, как я думал, взойдет солнце, появляется ярко освещенный город! Он очень большой. Нет, правильнее сказать, я еще не вижу сам город, а пока вижу только его стены и высокие крепостные башни. А вот я уже различаю и широкие, сверкающие золотом ворота. Башен, вспоминаю я слова караван-аги, должно быть четыре. И я вижу четыре! Но я понимаю, что это всего лишь предрассветный мираж, вон как призрак города еще весь подрагивает в утренних сумерках. Но сейчас звезды окончательно померкнут, взойдет солнце, город засверкает еще ярче – и станет совершенно неотличим от настоящего. Потом в стороне от него появится еще один точно такой же город. Потом еще один. Потом еще. И будет уже совершенно непонятно, куда поворачивать, к какому городу идти. Поэтому, чтобы не становиться рабом миражей, нужно, не дожидаясь восхода солнца, обязательно останавливаться на дневку.
Но солнце давно уже взошло, а я все продолжал идти, направляясь прямо к городу. Город мне виделся один, других городов не появлялось. Я подгонял своих верблюдов, я спешил. Я верил миражу! Мне казалось, что это никакой не обман, а именно тот город, о котором мне рассказывал караван-ага. Ведь вот я уже четко вижу золоченые ворота, а по обеим сторонам от них по две башни. А вот за городскими стенами я вижу крышу караван-сарая. А вот минареты, их должно быть двенадцать. Я их считаю – получается двенадцать. Я иду все быстрей! Я нещадно погоняю верблюдов. Почему это я должен верить, что это мираж? Почему я не вправе верить своим собственным глазам? Это – клянусь всем, чем пожелаете – тот самый город, о котором мне поведал караван-ага, и он еще говорил, что я должен смело войти в этот город, выйти на их главную площадь, остановиться там и ждать, а дальше все произойдет само по себе и в наилучшем виде. Жаль, прибавлял при этом караван-ага, что ему не посчастливится стоять в этот момент рядом со мной.
И вот я иду, подхожу все ближе и ближе к городу. Теперь я уже наверняка вижу, что это никакой не мираж. Я ведь уже слышу голоса людей, ржание лошадей, лай собак, мычание скота, шум мастерских, журчание воды в арыках, шелест пальм, перекличку караульных на стенах. Я подхожу к воротам, они передо мной бесшумно открываются, я прохожу в них, стражники не смеют меня останавливать.
Я вхожу в город, иду дальше. Это очень большой и богатый город. Широкие улицы, мощеные мрамором, почтенные горожане в дорогих халатах, прекрасные горожанки, смотрящие на меня из окон, слышный из лавок перезвон монет, запах кофе из кофеен. Меня окликают…
Но я не оборачиваюсь и уж тем более не останавливаюсь. Я сперва должен дойти до главной площади, караван-ага отдельно напоминал мне об этом. Ты должен, говорил он мне, во что бы то ни стало дойти до главной площади.
И вот я иду. Я ничего не слышу, я не смотрю по сторонам.
И наконец я выхожу на главную площадь. Она весьма обширная, и там тогда было очень много людей. Все они стояли чинно и смотрели в мою сторону. Как будто они ждали меня. Я вступил на площадь. Люди начали расступаться передо мной. Так я дошел до самой середины площади, где остановился перед седобородым стариком в красной чалме с пером. Стоявшие рядом с ним люди сказали мне, что это их кадий – судья. Кадий спросил, как меня зовут, и я ответил. Затем я ответил, как звали нашего караван-агу, и кадий согласно кивнул, из чего я понял, что они были знакомы. Затем кадий спросил, что случилось с нашим караван-агой, и я ответил, что он умер. Тогда кадий спросил о судьбе остальных моих спутников, и я опять ответил, что они тоже умерли. А где их верблюды, спросил кадий. Я развел руками и прибавил, что их больше нет. А где груз, который был на них навьючен, спросил кадий. Я ответил, что я этого не знаю, и тут же прибавил, что я отвечаю только за тот груз, который несли мои верблюды. Кадий спросил, что с ним, и я ответил, что товары со своих верблюдов я снял и сложил возле тропы, чтобы верблюдам стало легче. Кадий смотрел на меня и молчал.
Зато все те, кто стоял рядом с ним, начали громко возмущаться и говорить, что я пытаюсь их обмануть, я на самом деле прекрасно знаю, где лежат тюки, снятые с нашего каравана, я их спрятал, а теперь надеюсь, что на обратном пути подберу их и присвою одному себе. Кадий спросил, так ли это. Я ответил, что готов поклясться Всевышним, что это не так. Стоявшие вокруг нас люди возмущенно закричали, что нечего верить неизвестно кому, даже, более того, неизвестно какому погонщику, который за два маковых зернышка готов предать кого и что угодно. Кадий смотрел на меня и продолжал молчать. Зато толпившиеся вокруг нас горожане стали требовать, чтобы меня как следует проучили и заставили говорить правду. Кадий махнул рукой, толпа расступилась…
И вперед вышел палач со своим подмастерьем, несущим целый ворох различных приспособлений для пыток. Палач и его подмастерье схватили меня, повалили на беломраморные плиты площади и начали пытать, а кадий вновь стал спрашивать, с самого начала, как меня зовут и откуда я родом, как звали моего покойного караван-агу, как и когда мы с ним сговорились похитить товары, сколько он мне за это посулил, какими клятвами я клялся, и другое. На все это я отвечал – уже с трудом, ибо меня пытали, – что ни в каком сговоре я ни с кем не состоял и товаров не прятал, караван-ага умер у меня на руках своей смертью и ни о чем при этом не просил, а только заклинал меня довести караван, точнее, то, что от него осталось, до их города. Зачем я должен
