одиннадцатый. Мы бывали в общих компаниях и даже отправились однажды в двухдневный поход на моей лодке, но я постоянно чувствовал холодок в ее взгляде, и мне очень хотелось его растопить.
К тому времени мы уже довольно сильно изменились, даже чисто внешне, но мне по-прежнему хотелось добиться ее расположения.
И тогда я написал стишок, совсем не похожий на мои прежние опыты в этом жанре. Больше того, в отличие от безвестной судьбы своих прежних опусов, я показал его девушке.
Лясе
Послушай, милая злючка,
Ты сердишься, право, зря.
Напрасно твои глазенки
Сквозь стекла очков блестят.
Ты помнишь, вечером лунным,
Когда соловьи поют,
Мы нравились, помнишь, друг другу,
И даже любили чуть-чуть.
Что было — давно забыто.
Остались вражда и укор.
Меня ты терпеть не можешь
И сердишься с давних пор.
Но стоит ли долго злиться?
Нам нечего, право, делить.
Послушай, давай помиримся
Во имя… забытой любви.
И у меня получилось. Наладились с ней теплые, доверительные отношения, как ни с одной девушкой из моего бывшего класса.
В конце апреля 1967 года я первый раз летел на самолете. Наш Ту-104 легко взмыл в серое туманное небо. Когда он накренился, делая поворот, я увидел через крыло отсыревшую землю с грязными клочками снега по оврагам, темный лесок, и вот все уже исчезло в белых облаках тумана.
В киевском аэропорту «Борисполь», пахнувшем на меня мокрым от недавнего дождя теплом, я сел в маршрутный автобус и с удивлением наблюдал проносящиеся мимо совсем по-летнему зеленые рощи и высокую траву по обочинам.
В институтском общежитии я встретился с Лясей, оставил сумку и совсем не нужные теплые вещи, и мы отправились бродить по чудесным улочкам Киева.
Мы гуляли по Крещатику и любовались знаменитыми, начинающими расцветать каштанами. В сквере перед памятником Богдану Хмельницкому синели высаженные к предстоящим праздникам гиацинты, и их густой и пряный аромат буквально пропитывал воздух.
Мы не целовались и не держались за руки, но мы были близки тем далеким теплым вечером, как никогда больше. Но это была уже не та тоненькая девчушка-хохотушка, а взрослая девушка, скорее даже печальная, чем веселая.
А наутро мы сидели, озябшие, в крылатом корабле, уносящем нас почти со скоростью самолета в наш городок, который мы покинули еще меньше года назад, и чем ближе мы к нему приближались, тем больше внутренне отдалялись друг от друга.
Майские праздники мы проводили в разных компаниях и уже больше не видели друг друга в те короткие каникулы.
Но уже в конце мая, на редкость жаркого мая нашей весны, я писал ей, с таким ощущением, как будто мы виделись только вчера:
Знаешь, Ляська, у нас расцветают розы.
С высоты моего пятого:
Вдоль дорожек на зеленом фоне
Красные и желтые пятна.
Потом она приезжала ко мне в общежитие в Подмосковье на 7 Ноября, и мы гуляли вчетвером с ее подругой и Колей Семиным по праздничной Москве.
А однажды, встретившись на очередных каникулах в Светловодске, даже поцеловались, стоя у Обелиска — памятника, который закладывали еще во время нашей учебы в школе. Я чувствовал ее мягкие податливые губы и солоноватые беззвучные слезы, но мы понимали, что то волшебное и необъяснимое прошлое, которое было между нами, уже не вернуть.
И мы еще много раз встречались и расставались, и с каждым разом расстояние между нами все увеличивалось, пока однажды не разошлись уже навсегда.
1966 год
Основной целью моей поездки в Москву во время последних зимних каникул было посещение философского факультета МГУ. Он был расположен тогда на Моховой улице в старых, давно требующих ремонта этажах, с рассохшимися скрипучими деревянными лестницами.
Чуда не произошло, и мне лишний раз подтвердили, что выпускников школ здесь не принимают. Необходим двухгодичный рабочий стаж или служба в армии.
По возвращении домой я брякнул родителям, что после школы пойду в армию. Они, конечно, были ошарашены.
— Как? Стоило ради этого учиться почти на отлично 11 лет?
Они еще не знали, что я, действительно, получу золотую медаль.
— Нет, — говорили они наперебой, — выбери, пожалуйста, хоть какой-нибудь институт.
— Какой-нибудь? Хорошо! Я буду поступать в … Лесной институт. А что? Ведь ты, папа, мечтал стать лесником, а я чем хуже? Я тоже люблю природу. Кроме того, я проучусь там только три курса, а затем снова буду поступать на философский.
— Хорошо, хорошо, — согласились мои «демократичнейшие» родители (хотя, тогда и слова такого еще не знали).
Отец проявил завидную оперативность и отыскал парня, который учился заочно на одном из факультетов Лесотехнического института.
Он притащил его к нам, и тот рассказал немного об институте. В заключение он заявил, что, по его мнению, лучшим в институте является факультет, который был создан по настоянию самого Королева, головное КБ которого расположено совсем неподалеку.
И тут я сдался. Так велик был тогда у нас в провинции героический ореол вокруг покорителей космоса, что я решил подавать документы именно на этот факультет, несмотря на утверждение парня, что на «королевский» факультет конкурс был самый большой.
После того, как я определился с вопросом поступления в институт, я почувствовал огромное облегчение и с гораздо большим оптимизмом стал глядеть на окружающий мир.
В конце зимы нам должны были выдавать приписные свидетельства, так что все ребята, не поступившие в институт, наверняка подлежали призыву в армию.
Городской военком, чувствуя себя хозяином положения, объявил, что на комиссию следует явиться со стрижкой под «ноль» или с самыми короткими волосами. Что означало это «с самыми короткими» мы не знали, и поэтому решили действовать наверняка.
В соседнем одиннадцатом у здоровенного и дурашливого парня по прозвищу «Петя Кантропов» (от питекантропа) оказалась машинка для стрижки волос, и он, по цене, так сказать, чисто символической — бутылка вина «Лидия» за две стриженные наши с Колей Семиным головы — обещал нас обслужить в лучшем виде.
Для начала он продемонстрировал свою стриженую голову, затем мы выпили для храбрости и за удачу. Технология стрижки была простая: между головой допризывника и машинкой помещалась толстая деревянная расческа, в результате чего волосы состригались не наголо, а оставалась короткая, как бы двухнедельная щетина.
Первая очередь была моя.
В зеркало смотреться мне не давали, и о результатах экзекуции я некоторое время мог судить только по ругательствам Пети, вспоминавших всех моих предков, наградивших меня редкой формы четырехугольной головой и дикому хохоту Кольки.
Наконец, с меня сдернули простыню, я глянул в зеркало
