даже искры из глаз сыпались, иначе отчего же в вагоне сделалось светлее?
– Я? – Григорий Иванович неопределенно приподнял одно плечо: фамилию его эти люди, конечно, знают – слишком много о комбриге Котовском говорят и пишут, но стоит ли фамилию называть? – Я – обычный фронтовик, – Котовский покашлял в кулак, по лицу его поползли бледные пятна – в груди возникла внезапная боль, но в следующее мгновение он справился с нею. – Много воевал на Южном фронте, знаю кое-кого из командиров.
Послышался длинный гудок паровоза, вагоны стало трясти меньше, воздух за окнами потерял свою загадочную подвижность, – еще несколько минут назад он шевелился, жил, а сейчас замер, – и вскоре поезд остановился.
Парень, похожий на Троцкого, подхватил ведро, предусмотрительно взятое врачами в дорогу, и вывалился из вагона.
– Куда это он? – поинтересовался Котовский.
– За кипятком, – охотно пояснил жиглявый, засунул свой приметный монекуляр, к которому относился с нежной осторожностью, как к микроскопу, поглубже во внутренний карман. Ладонью примял карман, чтобы любимый прибор не вывалился. – Сейчас будем пить чай.
– У меня есть немного сахара, – сообщил Котовский. – Глутка[3].
Молодые врачи оживились, парень с монекуляром даже захлопал в ладони:
– Браво! Сахарные щипцы, чтобы расколоть глутку, мы найдем.
Щипцами глутку не одолели, спекшийся синеватый сахар был крепче камня. Мрамор, гранит, базальт, а не сахар. Да и вцепиться особо-то было не во что – рачьи клешнявки щипцов сползали с алмазно-твердой плоти глутки.
Девушка с гладкой прической беспомощно поглядела на Котовского. Тот поднял указательный палец:
– Я сейчас!
Запустив руку на дно баула, Григорий Иванович достал оттуда кинжал. Старый, кавказский, – как трофей прихватил его в затяжном бою под Новой Гребней.
Каленый металл кинжала был крепок, можно рубить гвозди, что Котовский и испробовал, испытал на деле, – так оно и было: скорее всего, кинжал был закален и оттянут, вымочен в бычьей крови.
Котовский уложил сахарную головку поровнее на куске марли, взмахнул кинжалом, и глутка развалилась пополам: короткий резкий удар оказался для нее губителен.
– Уже веселее стало, – прокомментировал удар Котовский, пальцем попробовал лезвие – не остались ли следы? Следов не было. Этим кинжалом можно было не только сахарные головы и гвозди располовинивать, можно было перерубить ось железнодорожного вагона или что-нибудь еще, даже более солидное. Котовский кинжалом был доволен, снова взмахнул им – и половинка головы разделилась на две четвертушки.
Дальше было проще: четвертушку Котовский легко превратил в три десятка небольших сладких осколков, – позвал своего сопровождающего, клевавшего носом на лавке:
– Присоединяйтесь к нам чай пить.
Тот вскинулся, будто только что проснувшаяся птица, помял пальцами глаза:
– Охотно.
Чай удался на славу, всем понравился, даже двум соревнующимся спутникам приглянувшейся Котовскому девушки.
Поскольку у очередного телеграфного столба, где привычно остановился состав, добыли еще ведро дымящегося кипятка, пришлось вновь колоть сахар.
Сахар Котовский не жалел, колол его кинжалом и искоса поглядывал на девушку. Он уже знал ее имя – Оля: засек, как к ней обращались ее коллеги, а вот ни фамилии, ни отчества не знал.
Поезд неспешно постукивал колесами на стыках, паровоз выбивал из высокой трубы клубы дыма, голосисто оглашал окрестности гудком – с каждым километром родной юг становился все ближе, Котовский ощущал это, у него даже дыхание делалось чище, вот ведь как…
Женщины у Котовского были, не имело смысла считать их, тем более – задним числом, он знал в них толк, умел ухаживать, но никогда не испытывал такого смущения, даже робости, которые чувствовал сейчас: в гладковолосой девушке было что-то такое, чего не было в других.
Когда он встречался с ней взглядом, то невольно засекал, что внутри рождается легкий холод, будто на сердце просыпался влажный снег. Котовский улыбался девушке, иногда получал ответную улыбку, иногда нет. Понятно было – девушка воспитана строго, жила в хорошей семье, отец ее – наверняка из присяжных поверенных или предводителей дворянства.
Через полчаса Котовский узнал ее фамилию – Шакина, а вот отчество так и не узнал: слишком еще молода была врач Оля Шакина, чтобы ее величать по отчеству.
Поздним вечером прибыли в Брянск. На вокзале было тихо, хотя народа скопилось много, протиснуться куда-нибудь, найти свободную щель или сменить место было невозможно, люди спали стоя, и – что интересно – все молчали. Не было ни громкоголосых мешочников, ни горластых баб, в поисках счастья переезжающих по железной дороге от одной станции к другой, ни потерявших свою часть красноармейцев, ни налетчиков, вышедших из леса, чтобы среди людей перевести дух, ни тифозных больных.
Брянский вокзал не был похож ни на один из существующих вокзалов, отличался сильно. Здесь всем, кто следовал на Южный фронт, следовало делать пересадку.
Григорий Иванович натянул на плечи теплую куртку с большим меховым воротником.
– Вы куда? – спросила у него Оля Шакина. – Вы же – больной.
– Побудьте пока в вагоне, не выходите, а я сделаю разведку. В вокзал нам пока нет смысла перемещаться – затопчут.
– Даже в том случае, если нас будут выгонять? – спросил Котовского сонный старичок сопровождающий, прикрыл ладонью зевок.
– Даже в этом случае.
Чувствовал себя Котовский в эту минуту неважно, словно бы пора улучшения прошла, ее перекрыла некая щемящая тоска, возникшая внезапно и разом заполнившая всего его изнутри, и он понимал, в чем причина… Простая причина эта крылась в гладковолосой опрятной девушке с хорошим старым русским именем Ольга…
Комендант станции – спокойный ленивый человек с внимательным сомовьим и вольно расплывающимся животом, который не могла сдерживать ни кожаная тужурка, ни ремень с висящим на нем маузером, подняв голову к посетителю, проговорил негромко, как-то скрипуче, словно бы наелся кислых яблок-дичков:
– Я занят…
– Я – командир второй бригады дивизии номер сорок пять Котовский.
Фамилию «Котовский» комендант слышал, да и пару статей про комбрига в газетах довелось прочитать, поэтому он поводил шеей из стороны в сторону и произнес бесцветным голосом, из которого даже скрипучесть исчезла:
– Слушаю вас, товарищ Котовский, – в следующее мгновение комендант привстал на стуле – проявил уважение к неожиданному гостю, лицо его разрезала улыбка. То ли поперек портрета расположилась вежливая улыбочка эта, то ли вдоль – непонятно.
Выяснилось, что поезд на Харьков, который нужен, пойдет через двенадцать часов, но есть одно препятствие – в поезде этом (он прибудет из Вязьмы) нет ни одного свободного места, все вагоны забиты по самую крышу.
Договорились так: комендант выдаст Котовскому с группой врачей один старый вагон, стоящий на запасных путях, его надо будет вымыть, обиходить, натопить – дать ему новую жизнь, словом, – и комендант прицепит вагон к Вяземскому поезду.
– Других вариантов нет? – спросил Котовский.
– Других вариантов нет, – ответил комендант станции.
Котовский направился к вагону, где его ожидали врачи и старичок сопровождающий, который в дороге начал мучиться зубной болью, и теперь, перевязав себе шарфом физиономию, походил на очень больного человека,
