В это же время в «Бюллетене Юрской федерации» печатается нелегально отправленный из тюрьмы призыв к Коста.
«Мы продолжаем борьбу словом, — пишут заключенные. — Сообщая тебе об организации здесь нашей секции Интернационала, пересылаем тебе мандат на социалистический конгресс, на котором ты должен от нашего имени поддержать идеи, выраженные на последнем конгрессе Итальянской Федерации.
Если не сможешь, передай это право другому, достойному».
«Санта Мария» становится одним из опасных очагов революционной мысли. Это замечает администрация и настаивает на немедленном судебном процессе, который положил бы конец новой небезопасной затее повстанцев. На помощь — и одним, и другим — приходит случай: 9 января 1878 года, на десятом месяце их заключения, умирает король Виктор-Эммануил II. Его преемник, Умберто I, объявляет амнистию. Восемь повстанцев, в том числе и Рублев, получают свободу.
Кравчинский выходит из тюрьмы морально окрепший, еще более закаленный, обогащенный знаниями итальянской истории, литературы и, главное, языка, который он успел освоить. На прощанье — как символ борьбы — друзья дарят ему кинжал.
XII
Оказавшись без каких-либо средств к существованию, Кравчинский вынужден был идти пешком из Италии в Швейцарию, в Женеву. Он обносился, измучился, изголодался. Выручают его в этой нелегкой дороге богатый опыт хождения в народ, умение экономить во всем и, конечно, знание языка. Местные жители охотно принимали необычного путешественника, делились с ним, чем могли, подвозили, направляли самыми короткими дорогами.
Около двух недель одолевал Сергей эту нелегкую дорогу и во второй половине января добрался до Женевы.
Террасьерка, кафе Грессо, библиотека...
Знакомые места, знакомые лица. Только — как мало их! Клеменц, Аксельрод, Жуковский, Ралли... Да еще Драгоманов... Непременно надо будет познакомиться с ним — земляк.
Куда-то исчез Лопатин.
А там, на родине, — доходят вести — в знаменитую киевскую Лукьяновскую тюрьму угодили Дейч, Стефанович и Бохановский. Чудаки! Именем царя, под видом врученной им «Высочайшей тайной грамоты», хотели поднять на восстание чигиринских крестьян... Результат? Сотни арестованных! Сотни!
Гибнут люди! Как острой косой, срезает их безжалостная рука самодержавия. Гибнут не в схватке, не в открытом бою, а в тюрьмах, без малейшей возможности защищаться, ответить врагу хотя бы одним ударом.
Чрезвычайным событием, о котором узнал Сергей в Женеве, был «Процесс 193‑х». Спектакль, готовившийся царизмом несколько лет, к которому были «привлечены» более тысячи «исполнителей», после столь длительной репетиции, во время которой не обошлось без жертв — семьдесят пять самоубийств, сумасшествий, — в конце концов начался. Перед высшим судом предстали 193 человека, обвиненные в государственном заговоре, терроре и всех других действительных и вымышленных грехах. 18 октября, когда Сергей был еще в тюрьме «Санта Мария», началось судилище, равного которому не знала империя. «Большой процесс» должен был засвидетельствовать, с одной стороны, непоколебимость самодержавных основ, с другой — обреченность каких-либо попыток расшатать их. Нечего было и говорить о демократичности и объективности суда. Письма товарищей из Петербурга рассказывали, что виновность обвиняемого и мера наказания определяются еще до слушания дела; арестованные протестуют, отказываются давать какие-либо показания; они разделены на группы, чтобы ослабить силу сопротивления; в зал заседаний никто не допускается, — процесс, по существу, закрытый.
Восхищение вызвало выступление Мышкина (Ипп нелегально вернулся в Россию и был схвачен), о нем больше всего говорили. «Существующий государственный порядок можно и необходимо свалить!..» Милый Ипп! В нем грешно было бы сомневаться. Перед лицом смертельной опасности он не побоялся во весь голос сказать правду... Ипполит Мышкин, тот самый, перед которым раскрывалась блестящая карьера придворного чиновника...
А несколькими месяцами раньше Петр Алексеев, участник другого процесса, рабочий, заявил: «Поднимется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!»
Обыкновенный рабочий! Но какие слова!..
Кравчинский слушал, рассказывал товарищам об итальянском восстании, а у самого болело сердце. Что-то надо делать. Надо, надо, надо... Казалось, все было хорошо, борьба разрасталась настоящая, но... снова и снова поражение. Там, в России, и здесь. Что-то они недоделывают, в чем-то просчитываются... Где, в чем?! А может быть, действительно прав Плеханов? Может быть, берутся они не за тот рычаг, который в состоянии поднять массы?..
Эмиграция начала издавать журнал «Община», приглашает сотрудничать. Писанина! Пуля более действенна, чем слово. Или даже этот подаренный итальянцами кинжал... А может, в самом деле написать? О беневентских событиях. Конечно же надо подвергнуть их анализу. Борьба есть борьба, ее удачи и поражения поучительны и должны быть известны всем. У трудящихся общий враг — бедность, эксплуатация, бесправие, — стало быть, и методы борьбы общие. Идея восстания, пусть она не осуществилась, пусть светлые порывы народа потоплены в крови — не убита, она живет, раскаленным гвоздем сидит в головах трудящихся, напоминая о себе постоянно, ежеминутно.
Статья была написана в несколько ночей — днем, в шуме и суете, он не мог сосредоточиться. Правда, не закончил ее, продолжил в следующем номере, все же основные мысли относительно беневентской попытки (он так и назвал ее — «беневентская попытка») изложил. Это были размышления, основанные на непосредственных впечатлениях участника. Так же, как в предыдущих статьях и сказках, Кравчинский призывал не складывать оружия, оттачивать и закалять его, через успехи и неудачи идти дальше, вперед. Партия, если говорить о ней как об организаторе борьбы, должна быть примером, авангардом, боевой группой единомышленников, вооруженной мечом.
Раздумья над итальянскими событиями были прерваны приговором участникам процесса. Двадцать третьего, сообщали газеты, закончился суд «по делу революционной пропаганды в империи». Двадцать третьего, соображал Сергей, пять дней тому назад. Ипполит, Рогачев, Войнаральский, Ковалик осуждены на десять лет каторги с лишением всех имущественных прав... Синегуб, Шишко, Квятковский — по девять лет каторги... Несколько дней назад... Теперь они, видимо, уже на этапе, по дороге в Сибирь, их ожидает там смерть. Голодная, холодная смерть. Без родных, даже без близких. Смерть среди вечной мерзлоты, безмолвия, в необъятной тундре... Их необходимо освободить. Для этого надо ехать.
Кравчинский отодвинул сборник «Из-за крат», составленный недавно женевцами из стихов участников процесса, быстро заходил по комнате. Комната была маленькой, и он каждый раз на что-то натыкался, сердился, неустанно лохматил свою шевелюру...
Ехать, несмотря ни на что!
Заскрипели ступеньки, кто-то поднимался. Быстро, торопливо. Сергей прислушивался. Кажется, пробуют открыть. Он подошел к двери, повернул ключ — на пороге раскрасневшийся, задыхающийся от быстрой ходьбы стоял Клеменц.
— Закрылся? Все позакрывались, попрятались, сидим,
