могли ведь поставить и позже, «задним числом».
A TEM ВРЕМЕНЕМ…
Политические события в окружающем его мире Диогена, как ясно из всего вышеизложенного, совершенно не волновали. Однако время, в которое он жил, было настолько бурным и непростым, что политика не могла обойти стороной никого. Напомним, основными составляющими протекавших тогда в Греции процессов были жестокий кризис полисных структур и мучительная, болезненная кристаллизация элементов нового мира, которому вскоре предстояло народиться в лице эллинистической цивилизации. В частности, республиканские традиции, характерные для полиса, постепенно уступали место монархическим. Посмотрим же, что творилось в интересующую нас эпоху и в Афинах, и за их пределами — на широких просторах греческого (и не только греческого) мира.
Миновала пора афинского демократического «великого проекта», связываемого чаще всего с именем Перикла, но в действительности бывшего плодом трудов нескольких поколений политиков{116}. Какая-то удивительная свобода и широта духа, целостность в сочетании с разнообразием проявлений отличала человеческие натуры этих лет. Сам Перикл мог, отложив все дела, целый день провести в беседе с софистом Протагором о каком-нибудь чисто умозрительном вопросе (Плутарх. Перикл. 36). До него подобный же стиль поведения был присущ и его непосредственному «предтече» в роли лидера государства Кимону, — хотя Кимону были более доступны и приятны разговоры «о доблестях, о подвигах, о славе», а не о том, кто виноват (или что виновато) в случайной гибели атлета на состязании от удара дротика, пущенного другим атлетом (как Периклу), и уж тем более не о том, «как вообще не давать отчетов» (как позже Алкивиаду — Плутарх. Алкивиад. 7).
Афины на равных воевали и на равных заключали договоры{117} с колоссальной Персидской державой. От этого маленького государства во многом зависело разрешение вопросов глобального (по тогдашним меркам) порядка: быть ли независимым Египту, как сложится судьба греков Ионии, чьи флоты могут, а чьи не могут находиться в Эгейском море и т. п. «Город Паллады» претендовал на то, чтобы быть не просто «школой всей Эллады», по счастливому выражению Перикла (в надгробной речи, сохраненной историком Фукидидом), но и фактически чуть ли не пупом земли, главным центром мировой политической системы, источником всех и всяческих решений. И связывалось все это однозначно с «аристократической демократией» (как охарактеризован этот строй в той же надгробной речи Перикла), заключавшейся во власти державного демоса под дальновидным водительством просвещенных знатных вождей (что виделось как воплощение заветов мудреца Солона).
Затем афинский полис прошел через поражение в Пелопоннесской войне, кровавый режим «Тридцати тиранов» и восстановление демократии в 403 г. до н. э. Демократическое правление сохранялось долго — вплоть до македонской оккупации города в 322 г. до н. э. Однако чем дальше, тем больше становилось ясным, что в этом строе есть некоторая «фальшь». Самое главное — новая демократия, превратившаяся из аристократической в какую-то «бюргерско-филистерскую»{118}, не способна уже была, да и не претендовала, ни на что великое. Она с радостью довольствовалась тем, чтобы хоть поддерживать собственное существование, не более того. Афины начали постепенно превращаться из лидирующего центра в «политическую провинцию», утрачивать свои былые преимущества{119}.
Хваленая афинская стабильность IV в. до н. э.{120}, которая нередко давала ученым повод говорить о народовластии этой эпохи как о едва ли не более высокой ступени развития демократических принципов по сравнению с предшествующим столетием, была на деле стабильностью слабости, бессилия («положение стабильно тяжелое», как говорят в таких случаях медики). Отсутствие высокой цели порождало, с одной стороны, неаппетитные реалии «республики адвокатов» (по желчно-саркастическому выражению немецкого историка Дрерупа{121}), с другой — ностальгические нотки, властно звучащие теперь буквально во всех сферах общественного бытия — от внешней политики до литературы и искусства.
Выше уже говорилось об этом самом «бегстве от настоящего». Тоска по «славному прошлому» (естественно, идеализировавшемуся и «канонизировавшемуся») охватило общество; это прошлое воспринималось в выраженном контрасте с унылыми буднями современности. Да и то сказать: могла ли теперь идти даже речь о каких-то грандиозных проектах, о претензиях Афин на роль «сверхдержавы», об их отношениях на равных с Персией?
Поскольку речь сейчас идет о нарастании монархических настроений в Элладе в первой половине IV в. до н. э., несколько расширим горизонт рассматриваемого материала. Строго говоря, вышесказанное относится не только к Афинам. Уже первые лет пятнадцать нового столетия со всей ясностью показали: греческие полисные республики в целом потерпели крах и их судьбу решает отныне персидская монархия (отсюда, кстати, и повышенный интерес к последней).
Спарта, вознесшаяся на волне своей победы в Пелопоннесской войне, попыталась, правда, вести в Малой Азии наступательную борьбу против могучего восточного соседа. Но стоило ахеменидским властям незаметно надавить на некоторые «рычаги» — и ситуация стремительно, коренным образом меняется. Спартанский царь Агесилай вынужден уйти с персидской территории, так ничего и не добившись… В Греции вспыхивает Коринфская война, все перемешивается, былые союзники становятся злейшими врагами, а былые противники — друзьями… Кончается все уступкой малоазийских греческих полисов персам и процитированными в одной из предыдущих глав формулировками «Царского мира» 387 г. до н. э., крайне унизительными для всех эллинов.
На одном эпизоде Коринфской войны хотелось бы остановиться чуть подробнее, поскольку он, как нам представляется, сыграл для мировосприятия афинян особую роль «переломного момента». В 394 г. до н. э. спартанский флот в битве при Книде терпит сокрушительное поражение от персидского. Последним командует афинянин Конон — полководец, отличившийся еще на последнем этапе Пелопоннесской войны, но затем оказавшийся в опале и вынужденный поступить на службу к персам. На следующий год Конон триумфально прибывает в Афины и, стремясь использовать ослабление Спарты с максимальной выгодой для своего родного государства, восстанавливает «Длинные стены», соединявшие город с портом Пиреем. Этот протянувшийся на несколько километров укрепленный «коридор» являлся важнейшей частью системы афинских оборонительных сооружений; его наличие обеспечивало афинянам почти полную неуязвимость от осады и взятия «измором». Не случайно спартанцы, одержав в 404 г. до н. э. победу в Пелопоннесской войне, немедленно приказали уничтожить «Длинные стены». А теперь, одиннадцать лет спустя, они вновь появились — и появились благодаря Конону и… Персии.
Ведь получилось так, что Конон находился в своеобразном «двойном статусе» — одновременно являлся персидским офицером высокого ранга и афинским политиком (кажется, ранее ни с кем из афинян такого еще не случалось). События 394 г. до н. э. как-то особенно ярко и болезненно высветили надвинувшуюся афинскую «провинциальность», доходящую до беспомощности. Помощь пришла с Востока, от «великого царя» (так греки называли владыку персов) и его подданных. Ну как было после этого не проникнуться уважением
