«Молохоч, Молохоч, – передразнил он. – Знаю куда»…
– По короткой дорожке решил, – сказал первый ищейка. – А кобыла его где?
– Так он, – второй ищейка сплюнул в болото, – на ней и сидит…
Из болота шумно вынырнул Лавр Петрович – злой и слепой от ила. Выпустил изо рта струю чёрной грязи.
– Я тебе плюну! – выдохнул он. – Агра-а-а-а!
Подавился болотной жижей, закашлялся.
Второй ищейка кинул Лавру Петровичу вожжи. Тот уцепился за них обеими руками:
– Тяни, сучий потрох. Тяни-и…
Болотная грязь обнимала сюртук Лавра Петровича, словно влюбилась. Выбравшись на берег, он прислонился к берёзе, выдохнул. Посмотрел белыми глазами, как мутная жижа затягивается ряской. Покачал чёрною головой:
– Как её звали?
– Кого? – не понял первый ищейка.
– Кобылу! Кого, – раздражённо проговорил Лавр Петрович.
– Кажись, Ветка, – сказал второй ищейка.
– Её звали Павлик, – возразил первый.
Лавр Петрович сплюнул от досады:
– Вашу ж мать! Сушиться мне!
Фома Фомич держался рядом с экипажем. Солдаты следовали в отдалении. Опускался вечер. Дорога петляла между хмурых холмов.
– Ранило меня в двенадцатом под Бородино, – рассказывал Фома Фомич. – Брат мой в той схватке погиб, мальчишка совсем, изрублен был, а мне вот повезло… Пуля в колено. Ну а вы? Воевали?
– Сегодня вы не в пример разговорчивее, – не сразу ответил Бошняк. – Когда за столом городничего мы говорили о Пушкине, вы всё больше молчали. А ведь в обязанности ваши надзор над ним входит.
– Надзираю, Александр Карлович, – сказал Донников. – И дружен. И все свои записки надзорные по этому поводу к приезду вашему подготовил.
– Что ж не отдали?
– Лежат в столе моём. Вас дожидаются. Вчера передавать не с руки было, да и заглянуть в них ещё раз хотел.
– И что же на ваш взгляд? Имел ли Пушкин сношения с мятежниками?
– Иметь-то имел… И в переписке состоял. Даже в декабре бежать в Петербург пытался, когда о кончине Александра Павловича узнал.
– Серьёзное обвинение.
– Это уж как посмотреть.
– Вы его остановили?
Донников улыбнулся, покачал головой:
– Не я. Заяц. Доехал он до погоста Врева, а там дорогу заяц перебежал. Потом он говорил, что это вовсе и не заяц был, а нянька его Арина Родионовна. А потом, что всё-таки заяц. Да не один раз пробежал, а три. Злая в здешних местах примета.
– Даже зайцы у нас выполняют свой долг, – с иронией заметил Бошняк и, помолчав, добавил. – Я не воевал. Был в ополчении, но упал с лошади. Сломал руку.
Фома Фомич усмехнулся, покачал головой.
– Рад, что позабавил, – сказал Бошняк.
– Простите великодушно, если неверно истолковали улыбку мою, – произнёс Донников. – Я просто подумал: сколько нелепостей вокруг, что судьбу человека определяют.
– В ту пору я плохо держался в седле, – сказал Бошняк. – Нелепость тут ни при чём.
– Александр Сергеевич как-то сказал, что вся Россия нелепостью полнится, – заметил Донников. – А что по мне, так в любой нелепости правило есть.
– Стоит ли искать правило в нелепости? – спросил Бошняк.
– Не знаю, практический это вопрос или философский, – ответил Фома Фомич. – Ну вот, бывало, спрашиваешь на дознании какого-нибудь михрютку: «Что же это ты, братец, соседа своего колуном прибил? А потом ещё и жену его, и дочку малую, которой и четырёх годков не насчитали?.. – Донников повысил голос, будто собирался читать стихи. – Зачем их корове живот вспорол, дорогой ты мой человек?» А михрютка этот глазами лупает: «Чаво, барин. Разве нельзя было?» – Фома Фомич покачал головой. – Нельзя…
Над холмами и туманом быстро поднималась косая луна.
– Тут что мужик, что барин, – продолжал Фома Фомич. – От чина и сословия не зависит. Но ежели такой михрютка наружу из человека полезет – крови не оберёшься. На самом деле мы все на два сословия делимся. Михрюткам нельзя. Но они об этом не знают. А есть ещё те, кому всё можно… Любого к ногтю прижмут. Только долг, что цепь – вольностей не позволяет. Каждый, что ваш Цербер, на михрюток натасканный, на цепи сидит. А за ним – ад кромешный.
Фома Фомич помолчал, усмехнулся.
– Вы бы кем хотели быть, Александр Карлович? – спросил он. – Михрюткой или Цербером? Выбор, изволите видеть, невелик.
– Должны же и другие быть, – возразил Бошняк. – Ну те, которые просто живут, трудом заняты, семьёй.
– В каждом либо Михрютка, либо Цербер, – убеждённо проговорил Донников. – Остальные здесь не держатся.
– А кто же тогда ворует? – спросил Бошняк.
– Воруют все, – ответил Донников.
– Что же Наполеон? – не унимался Бошняк. – Цербер или Михрютка?
– Конечно, Михрютка, – сказал Фома Фомич. – Та ещё плесень.
– Необычные мысли для полицмейстера, – заметил Бошняк.
– Странно, что размышления мои находит необычными тот, кто, если верить слухам, умер, а после воскрес, – ответил Фома Фомич.
Из-за дальних холмов на дорогу выбрался всадник. Зазвенела в тишине сбруя, застучали копыта. Донников привстал на стременах, вглядываясь в бело-лиловые сумерки:
– Никак Капелев, урядник мой.
Всадник осадил коня.
– Здравия желаем, Фома Фомич, – сухо прокашлял он. – А я уж думал, до Новоржева придётся… В Молохоче смертоубийство с вывертом.
Донников с интересом поглядел на Бошняка:
– Господина Ушакова имение. Есть у меня весточка, что Каролина Адамовна прежде к нему направлялась.
Он обернулся к солдатам:
– Бадмаев, за мной! Догоняйте, Александр Карлыч. Тут недалече.
Донников поскакал прочь.
– У нас хоть и не Санкт-Петербург, но крови не меньше! – задорно крикнул он на ходу и пришпорил коня.
Капелев и солдаты на коротконогих лошадях поскакали следом.
Бошняк прибыл в Молохоч за полночь. Правленое колесо жалобно скрипело на выбоинах. Под луной зеленели крыши. Ни в одном доме не горела лучина. Собаки не встречали приезжих лаем. В низком небе бежали чёрные облака.
– Тише езжай, – велел Бошняк.
Барский дом за дорожными фонарями слился с ночью. Бошняк разглядел съеденную сыростью резьбу наличников, трухлявое бревно опоры крыльца. В двух окнах светились лучины, двигались тени.
За плетнём послышался шорох. Лошадь остановилась, захрапела, настороженно замотала головой.
– Пошла, – Фролка плеснул вожжами.
Лошадь попятилась. Бошняк достал пистолет, взвёл курок. Впереди раздался топот копыт. На залитой луной дороге выросла чёрная тень. В свете дорожных фонарей возник громадный конь. Его чёрные крылья поднимали к облакам дорожную грязь. Заслонив крыльями небо, конь пролетел мимо.
– Бес-бес-бес, – закрестился Фролка.
Под ногами хрустнули мелкие камни. Со стороны дома приближалась тёмная фигура. Бошняк поднял пистолет. В неровном лунном свете возникло хмельное, довольное лицо Лавра Петровича с приставшей ко лбу тиной.
– А вы никак, ваше превосходительство, темноты боитесь, – добро сказал он.
Бошняк аккуратно вернул курок на место, сошёл с коляски.
– Вы это видели? – оглядываясь на дорогу, спросил он.
– Что? – спросил Лавр Петрович. – Темнота у нас такая, что её хоть ножом режь и в другие страны обозами отправляй. Неплохой бы вышел товар.
Бошняк убрал пистолет:
– Значит, снова никого не поймали, Лавр Петрович?
Лавр Петрович осклабился.
– Так ведь и государь не вашими, Александр Карлыч, трудами жив. Как любит говаривать мой Пряжников: «Наше отделение – Третье», – зашагал к крыльцу, толкнул дверь. – Идёмте, вас давно ждут-с.
В сенях было тесно от висевшей по стенам упряжи. Вроде и коней нигде видно не было, а упряжь была.
– Была она здесь, – понизив голос, сказал Лавр Петрович.
– Откуда известно? – спросил
