бусинки колокольчика. Ветер оглаживает разгоряченную кожу. Темное море исчерчено белесыми шапками волн. Истерично вопят чайки, клича шторм.
Украдкой наблюдает княжич за умывающимся котом. Играют радужные блики в воздухе. Кот переворачивается животом вверх, потягиваясь. Забыться. Протянута рука. Кот настороженно принюхивается. Нить сама вкладывается в пальцы юноши, насыщая запахами, образами.
И миг обрывается шипением, когда кошачьи клыки испуганно впиваются в ладонь. Вспышка боли. Занесенный клинок. Хлопок отпущенной тетивы. Это ведь и вправду подобно детской игре в своей невероятной легкости. Хватают непроизвольно пальцы, хруст заглушает отчаянный вопль кота.
— Что вы делаете?! — падает блюдце, разбивается. Апельсин тает на камнях.
А взгляд зеленых глаз окатывает бездонным ужасом. Вскакивает кот. Размазывая кровавые следы, мчится на подгибающихся лапах. Девочка бросается вслед за ним, оставляя юношу задыхаться и слепнуть от того, что сжимает его голову в тисках, а в ушах повторяется тошнотворным бульканьем.
Жертвы каждую ночь стоят над ложем своего палача. Палач каждую ночь не может сомкнуть век под их всепоглощающим вниманием, под их требованием возмездия.
— Учитель, почему люди скорбят?
Пионы в вазе. Тодо откладывает книгу.
— Потому что испытывают боль утраты, юный господин, — желтеют листья. Длинные тени перемежаются с родонитом неба. — Осознание того, что они больше никогда не увидят дорогих им людей, не заговорят с ними, не почувствуют их присутствия, вызывает невероятно сильный страх и вместе с тем непреодолимое чувство пустоты, — княжич не поднимает взгляда от свитка. — Со временем эта боль притупляется, но не изглаживается полностью. Порой она способна обречь на вечные муки.
Хмурится юноша, но как ни старается не находит ничего похожего внутри. Ни вины, ни стыда, ни сочувствия. И от этого мурашки прокатываются по загривку. Новая ложь:
— Я понял, учитель.
Холмик земли у кухни. Грязь забилась под ногти. Девочка шмыгает носом, прерывисто вдыхая через рот. Слезы кажутся излишними, ведь пора привыкнуть терять.
— Пойдем, моя хорошая, — воркует кухарка, приобнимая за плечи. — Нужно готовить вечернюю трапезу.
Спаси и сохрани
— Благие вести: госпожа беременна!
— Неужто новое чудо случилось?
— Иссу благословила господина ещё одним дитя!
Давит вопль княгиня, мечется по покоям. Опрокинув нечаянно столик, запинается, валится на пол, стискивая руки ниже пупка, комкая ткань, задыхаясь в припадке. Сиплый животный вой вырывается из глотки. Звенит сад, где уже живут призрачные бабочки, стрекочет.
А княгиня горбится, заходясь горькими рыданиями, потому что круг норовит начаться вновь. Зачем это благословение? Зачем это чудо? Разве мало она страдала и боялась?
— Матушка? — раздается удивленный зов.
Вскидывает голову княгиня. В панической спешке утирает слезы, находя силы улыбнуться сыну, опустившемуся рядом на колени, придерживающему мать за плечи, заглядывающему в бескровное женское лицо.
— Что с вами?
— Всё хорошо, — пальцы княгини накрывают пальцы юноши. Переплетаются, стремясь унять дрожь. — Всё хорошо, — язык кромсает десна и нёбо до крови. Отвратительна ложь. Продолжает скатываться слезами по щекам, булькать под яремной впадинкой.
Потому что смотрит княжич глазами льда и зимнего неба. Глазами похожими на глаза его отца некой трещиной, что извращает душу. Не было этого. Не было раньше. Иссу.
— Я хотел поздравить вас, — произносит юноша глухо.
И отвечает всхлипом мать:
— Спасибо, Гор, — гладит сына по подбородку, подмечая колкую щетину. Обводит светлую бровь и шрам скулы, задерживается у глаз. Забрать трещину, сокрыть, залатать. Только бы не расползлась дальше, только бы не сломала окончательно. — Спасибо, мой мальчик.
В животе тянет, в животе крутит. Дурнота тошноты выступает испариной. Приникает к груди сына княгиня, он же неловко гладит её по растрепанным волосам точно маленькую девочку. Бьется сердце под щекой. Прикушена до крови губа, чтобы не выпустить новый вой боли, что орудует внутри, вынуждая женщину напрячься всем телом, стиснуть зубы.
Спаси Иссу. Спаси и сохрани. Смилуйся над простой смертной, смилуйся над своими одаренными детьми.
***
— Кто ты?
Ребёнок застыл в глубоком поклоне. Бива прижата к груди. Раскат грома застревает в венах, загущая кровь.
— Я служу при кухне, господин.
— Почему тогда бродишь по внутренним покоям?
От ураганного ветра ходят ходуном ширмы. Покалывание съедает зудом.
— Прошу простить меня, господин. Я играл госпоже.
— Играл? — взгляд князя дробит детский затылок.
Разворачиваются носки. Темно-серая ткань одеяний отделана нитями, что вспыхивают аквамариновыми молниями. Требователен тон:
— Подними голову.
Ребёнок старается не смотреть в мутные глаза, которые, не мигая, изучают его. Столь осязаемо, что хочется отшатнуться, закрыться руками. Выражение в уголках тонких губ князя заточенным лезвием проводит по внутренностям. Новый приказ вызывает дурное предчувствие:
— Следуй за мной.
Беснуется шторм, кидается на поместье. Господские же покои просторны и способны сравниться с покоями княгини по убранству. Если бы не меч на подставке, если бы не малочисленность мебели. Что-то голое, что-то привычно пустое. Парные ширмы: с раскрывшим пасть тигром, запустившим сабли клыков в плоть жертвы, и с раскрывшей в вопле пасть ланью, одолеваемой болью, за которыми угадывается широкое ложе.
В этих покоях не бывает мертвецов. Не собираются они вокруг, не стоят над спящим, не кричат, не призывают к покаянию. Не живет здесь бессонница, не высушивает глаза и не зашивает рот, залепив уши воском. Потому что в этих покоях, полных стеклянного воздуха даже в свете фонарей и в присутствии слуг, что подносят князю столик с едой, пахнет солью и металлом, неуловимо и незримо, точно пропитали они и стены, и пол, и потолок. Обезображенными ликами безымянных жертв застыли на деревянных панелях.
Сглатывает тяжело ребёнок. Колотит его, колотит так, что вот-вот застучат зубы, но держит лицо ребёнок. А князь берет палочки:
— Сыграй теперь и мне.
Ползет пот по спине. Ребёнок, с трудом прикрыв веки, берет первую ноту. Отдается отчётливому страху, что можно и вовсе никогда не выбраться из этих покоев, если такова будет воля их хозяина.
А ливень хлещет под взрывы грома, точно само небо задумало рухнуть. Гниль разъедает доски, раскрываясь дланью. Каменное яйцо дремлет на подушечке, но княжич улавливает пульс того, что развивается под скорлупой.
Копошатся черви, ползут по пищеводу, прогрызая путь наружу, заставляя кидаться, царапаться, срываться яростью, отыгрываться на себе. Не отмыть грязь, как сильно не три кожу. Далекий визг младенца. Цветут дома, рассыпаются кости. Зверь хрипло воркует на ухо, а бессонница скрадывает эту ночь, как будет скрадывать и все последующие.
На присоединённых же к княжеству областях разгораются искры раздора, посеянные умелой рукой. Разгораются, пока не дают первые побеги и не привлекают господский взор.
Постукивает по столу пальцем князь, глядя на меч на подставке. Обращается к послушно замершему в поклоне сыну:
— Возглавишь карательный поход. Сун
