рассудка? Не просто так, в самом деле, Лёня отказался ходить с тобой в маршруты?! Данусь! Тебе достаточно узнать одну простую вещь — была ли у Сашки бутылка, и отдал ли он её Лёне?
Сомнения меня одолевают, рука моя неверна, но без всякого стыда обливаясь слезами в этом людном почтовом отделении, я не могу убедить себя в том, что такое невозможно.
Я понимаю ясно и отчётливо, почему я сначала не замечал такой очевидной опасности. Как всякий эгоист, я был поглощён своими страданиями, умилялся собственным великодушием. Как же! Я благословил! Я пожелал счастья!
До сих пор, до самой последней минуты, я не уверен, что отправлю письмо. Ведь может случиться, что это бред. Я потерял твою любовь. Потерял тебя. Теперь я ставлю на карту последнее, что у меня осталось — твоё уважение. Но возможно ли промолчать, Данусь?
_ _ _
11.09.1964 года
пос. Дальний
Ну, зачем ты так?
Прощай!
Дана.
Глава вторая
(Спустя одиннадцать лет)
05.04.1975 года
Михаил
Пригород
Здравствуй, Дана!
Наверное, я огорчу тебя своим письмом. Искренне сожалею, но тут уж, видно, ничего не поделаешь. Пожалуй, то, о чём я пишу сейчас, мне следовало сказать ещё при нашей встрече. Но хотелось во всём разобраться. Хотя разбираться, в сущности, не в чем. Все просто. Я мертв. Смерть матери, кажется, последнее, что я ощутил сердцем. Не поминай её лихом за то, что она прогнала тебя, когда ты приезжала в шестьдесят седьмом, и за то, что мне она не сказала ни слова о твоем посещении. По-своему она была права. Когда-то она тебя очень любила. Не понимая, что́ произошло между нами, она обвиняла меня, тигрицей бросалась на Галину, но когда появился Данилка, сама настояла на оформлении брака и свои последние годы отдала внуку. Я, признаюсь, тоже рассчитывал на возможность семьи. Иллюзия, что я необходим Данилке, тешила меня довольно долго. Пока я не открыл для себя нелепую и постыдную вещь: не имея собственной точки опоры, я инстинктивно искал её в сыне.
Может быть, тебя терзает мысль, что ты опоздала с возвращением. Поверь, не в этом дело. Я умер ещё тогда, давно. Правда, какое-то тепло, как уголёк среди золы, грело меня ещё изнутри. Не мысль о тебе. Не надежда. Что-то необъяснимое и неистребимое, как мне казалось. Когда ты позвонила мне, когда я тебя увидел, я испытал нежность, какой давно в себе не подозревал. Но она была недолгой.
Ты удивлялась, что я рассеян, что рассказ твой не вызывает во мне интереса. Мне и самому это было неприятно. В самом деле, по всем правилам меня должно было потрясти, растрогать, задеть за живое и то, что я оказался прав насчет Олега и Сашки, и то, что Лёшка силой своих мощных кулаков, воздал должное обоим Изверовым, за что отсидел два года, и то, что в шестьдесят восьмом с отчаянья ты вышла за Лёшку замуж, и то, что тебе не дала с ним жить мысль обо мне. Но ты была права: временами я переставал тебя слышать. Как ни силился я сосредоточить внимание, оно ускользало, потому что я всё время прислушивался к тому, что происходило у меня внутри — проверял, тлеет ли ещё уголёк. Чем больше ты говорила, тем большее я испытывал раздражение, словно ты ворошила сохраняющую тепло золу. Кажется, в момент нашей близости я окончательно понял, что нежность ушла и что мы далеки, как никогда. Ты почувствовала это, стала меня тормошить. Ты хотела объяснений, а я мечтал уснуть. Во мне не было ничего, кроме усталости.
Сейчас я понимаю, что и моя злость, и твои упрёки были одного происхождения — мы отнимали друг у друга любимые игрушки — призраки прошлого, которые рассыпались от прикосновения к ним, оттого, что их извлекали на свет дня из сумерек прошлого.
Что сказать тебе ещё? Прощай — слишком громко. Свидания вряд ли ещё нужны.
Погас мой последний маяк. Единственное, что удерживает меня в этом лучшем из миров, — необходимость материального обеспечения моего сына до его совершеннолетия.
Постарайся не драматизировать мои признания. В тебе ещё много сил, и вполне возможно, что в жизни твоей ещё будет радость.
_ _ _
Малгородок
Дана
1975 год
(Дневниковые записи)
Я всегда догадывалась, что человек больше всего нуждается в том, чтобы верить в возможность непреходящей связи с другим человеком, непоколебимой веры в него. Иначе жизнь, сотканная из обрывков преданных и забытых дружб, иссякающих верований и умирающих чувств, обесценивается и теряет смысл. Подходить к человеку, вникать в его жизнь, дарить ему свою душу и знать заранее, что когда-нибудь, а может быть, очень скоро он отвернётся, уйдёт и станет совсем чужим — что может быть печальнее?
Вот почему моё надорванное истерзанное сердце выстукивает упрямо: какое счастье, что мы встретились с тобой!
Ты не ушёл.
Ты не уходил.
Как берег, который в открытом море невольно отыскиваешь взглядом и сердцем, ты то скрывался во мгле наплывающих лет, то вставал на горизонте в зареве растревоженной памяти, то подступал так близко, что, казалось, вот-вот можно будет сойти с неверной палубы на шершавый песок…
И вот ты рядом. Синяя птица села ко мне на ладонь, мне бы не шевелиться. Но в этот раз я сама выпустила её.
О, женщины! Как поздно к нам приходит мудрость! Отчего мы так часто черпаем из потока слов и так редко приходим к роднику, из которого струится молчаливая нежность?
Я не брошусь тебе вслед. Не позову. Не взмолюсь. Не заломлю в отчаянии руки. Я буду ждать И ты вернёшься. «Что бы ни случилось, жди!»— помнишь?
В сказках мёртвая вода исцеляет, затягивает раны, живая — заставляет биться сердца. Срастайся в молчании! Ещё придёт время для живительной силы слов.
_ _ _
Ты помнишь, как шли мы с тобой через парк ранним утром? Высокие кроны сосен плыли в синем небе навстречу лёгким облакам. Падающий бог весть откуда пушистый снег казался бутафорным и не перебивал запахов просыпающейся весенней земли. Повсюду слышалось звонкое «цвиринь-цвиринь». Ветер порхал как невидимая птица. На асфальтовых
асфальтовых дорожках лежали причудливые плоские лужи, утреннее солнце ложилось на них длинными золотыми бликам…. Мир был прекрасен. И только боль, для которой ещё не изобретены слова, сжимала сердце в маленький твёрдый комок, готовый вот-вот взорваться и затопить всё вокруг. Было так больно, что
