сколько хотите, и нам с Клавой веселей!
В этот день я окончательно убедился, что Тоне не нужно от жизни многого, чтобы чувствовать себя счастливой. Просто не имела она до сей поры и малого. Какая-то душевная травма однажды потрясла ее, оттеснила светлое в душе, и теперь она медленно оттаивала от любого знака внимания, от малейшей радости. Она хотела смотреть на себя моими глазами, полностью вверялась мне — это льстило, но я чувствовал, что с каждым днем моя ответственность за судьбу этой женщины возрастает.
Она, спокойная за сына, с которым со всем запасом неистраченной материнской нежности возилась с утра до ночи моя Клава, изредка ходила теперь в кино.
Возвращалась она то возбужденная со сверкающими от пережитого глазами, то тихая и печальная. Все чаще она стала делиться увиденным с Клавой и превращалась в совершенную девчонку манерой рассуждать, нисколько не отделяя реальную жизнь от показанной в кино.
Меня радовало, когда она вынимала из шкафов в свободную минуту книжки, как протерев их слегка влажной тряпкой, зачитывалась и совсем забывалась. Как потом, спохватившись, краснела до корней волос, а через пять минут напевала что-нибудь из недавно услышанного по радио.
…Завидев приятелей, Коля отпустил руку матери и вихрем умчался вперед. Мы идем с Тоней, и, чтобы не молчать, я говорю ей о том, каким хочу написать ее портрет.
— Я уверен, он выйдет, он получится. И все будут восхищаться твоей красотой.
— Да уж…
— Нет, я верю, что твой портрет обязательно попадет на республиканскую выставку в Саранске и каждый будет покорен твоими глазами. Только нужно, чтобы они отражали миг высшего проявления счастья.
— А я не хочу, чтоб мой портрет попал в Саранск.
— Почему?
— Не хочу — и все. Я даже не хочу, чтоб его видела… Клавдия Лазаревна.
— Ну почему же?
— Потому что такой портрет может сделать меня несчастной снова…
«Легкомысленный я человек, — думаю я о себе. — Женщина доверилась мне всей душой, она благодарна мне за то, что ее жизнь пошла по другому руслу, а я хочу спугнуть все это одним неосторожным упоминанием, одним неловким сопоставлением — ведь Тоня сердцем чувствует, что ее близость ко мне не может не беспокоить жену».
Глава десятая
СЕРДЦЕ НЕ ВЫДЕРЖАЛО
Очевидно, всем литераторам сам бог велел везти в школе два воза — свой предмет и длинный перечень общественных нагрузок.
Я веду комсомольский политкружок, перед Майским и Октябрьским праздниками с утра до ночи рисую лозунги и плакаты, а мой литературный кружок поставляет чтецов на все школьные концерты и шефские выступления, а теперь еще полшколы стало бредить стихами…
Но я не скажу, что многочисленные общественные обязанности до сих пор меня угнетали, нет… Они занимали мое время, отвлекали от домашней обыденщины. А работу с ребятами я успел полюбить. Очевидно, поэтому я не преуспел в живописи, потому что много времени и сил отдаю детворе.
Но если признаться, последние годы нет-нет да и почувствую сильное утомление, нервозность, беспричинное раздражение. Что-то сердце начало пошаливать.
…После Октябрьского праздника директор распорядился провести общешкольное родительское собрание. Мой голос, что не стоит собирать всю массу родителей, лучше провести собрания по классам, как в вате, увяз во всеобщем молчании братии. Только химик — саркастическая, желчная Ирина Александровна — по-своему поддержала меня: по-мужски глубоко затянувшись сигаретой, она бросила свое обычное: «Чем бы дитя не тешилось…» — и выпустила длинную струю дыма. Однако Степан Далматович, то ли не расслышал ее реплики, то ли решил не реагировать на нее, продолжал ровным, хорошо поставленным голосом лектора-общественника:
— …именно общешкольное. У нас есть некоторые вопросы, которые следует довести до сведения всего контингента родителей.
И вот актовый зал, а попросту коридор второго этажа, забит до отказа. Сюда стащили стулья со всех классов, а в задних рядах соорудили нечто вроде скамей, положив на табуретки длинные толстые доски и обернув их газетами. Учителям мест не хватило, и мы стояли кучкой несколько в стороне от импровизированной трибуны.
Степан Далматович начал разговор с успеваемости. Постоянно отвлекаясь, он успел перечислить отличников, хорошистов и троечников лишь по младшим классам, а в коридоре уже стало душно и жарко.
Видно, последнее время я изрядно переутомился: монотонный голос директора выводил меня из терпения.
— Может, хоть дверь приоткрыть… — шепнул кто-то из учителей, опасливо косясь на директора. И неспроста. На этот шепот обычно тугоухий Степан Далматович, панически боявшийся сквозняков, среагировал мгновенно. Он приспустил очки на нос и укоризненно глянул на того, кто внес такое легкомысленное предложение.
— Мы — взрослые люди, можем немного и потерпеть. Не так ли?
— Потерпим, чего уж там! — откликнулись отзывчивые родители. А я почувствовал, что к горлу подступает противная тошнота. Настоящее удушье. Тут уж не до директорского доклада. Все свои силы я собирал в кулак, чтобы сдержать этот приступ, не выдать слабости.
В какой-то момент я почувствовал, что могу упасть, если сейчас же не покину этот душный зал. Я стал проталкиваться к выходу, словно не замечая строгого директорского взгляда.
Передохнув немного на школьном крыльце, я решил больше не искушать судьбу, — однажды во время затянувшегося педсовета я потерял сознание прямо в учительской, — и потихоньку направился домой. Хорошо, Клава не заметила моего ухода, а то еще и с ней стало бы худо. Да и директор бы обозлился: «Демонстративный… семейный уход с мероприятия…»
Тошнота между тем не проходила. К ней прибавилось и острое покалывание в сердце. Потому шел я медленно. Пройду два-три дома — и снова присаживаюсь на бревнах, которых, слава богу, навалено у каждого двора.
«Только бы благополучно добраться до дома. Только бы добраться». Я давно убедился: для больного сердца полный отдых и покой нельзя заменить никакими лекарствами.
Вечерело. Я издалека заметил, что окна светились только в Тониной комнатке. Значит, кроме Тони, никого дома нет, Колян ее где-нибудь еще носится на улице.
С трудом поднялся я по ступенькам крыльца, и меня бросило в холодный пот, подкосились ноги. Острые клинья подступили к сердцу со всех сторон. Я не в силах и в половину легких вздохнуть — так закололо. «Ничего, ничего. Это скоро пройдет. Главное — отдохнуть, и все будет в порядке», — утешаю себя.
Прислонил голову к стене, сижу, прислушиваюсь к биению сердца, но не могу расслышать его ударов: в груди сплошная щемящая боль…
Наконец отошла тошнота, отпустило и сердце. С наслаждением, так что даже голова закружилась, я вдохнул вечерний прохладный воздух. «Посижу. Подышу, — думаю. — Не зайду до Клавиного прихода
