усмехнулся. Некоторое время мы сидели молча.
— Какой смысл врать прокурору и полицейским? — спросил я.
— Это могло избавить меня от многих неприятностей, — ответил он. — Мне не хотелось, чтобы они пронюхали, что я делал в четверг вечером. А кроме того, не так уж приятно быть последним, кто видел Мэрту Хофстедтер.
— Очевидно, ты был все-таки не самым последним, кто видел ее, — напомнил я Хильдингу. — Судя по твоим словам, кто-то наверняка видел ее уже после тебя.
— Разумеется, — ответил он быстро. — И поскольку я не убивал ее, мне казалось, что совсем не обязательно говорить в данном случае правду. Ведь мы даем показания не под присягой.
— Ты неплохо разбираешься в юриспруденции, — заметил я.
— Должен я извлечь хоть какую-то пользу из своей кандидатской степени, — возразил Хильдинг.
— И все-таки врать полицейским не следует, — наставительно сказал я. — В любом случае они рано или поздно докопаются до истины. Это их работа. А тем, кто пытается сбить их со следа, придется несладко.
Хильдинг все еще прижимал к носу платок.
— Я пойду умоюсь, — сказал он.
Хильдинг вышел из комнаты, а я тем временем допил виски. Потом я встал, подошел к балконной двери и раздвинул шторы. Некоторое время я стоял и вглядывался в непроницаемую тьму, сомкнувшуюся вокруг дома. Внезапно из-за угла вынырнула машина и пронзила изгородь ярким светом фар. Сначала я подумал, что ошибся. Но тут же понял, что ни о какой ошибке не может быть и речи. Возле самой ограды мелькнула чья-то тень. Я снова задернул шторы и вернулся на свое место как ни в чем не бывало. Между тем Хильдинг уже спустился вниз по лестнице и, тяжело переступая ногами, вошел в комнату. Лицо у него было чистое.
— Не хотелось бы тащиться так поздно домой, — сказал я. — Можно у тебя переночевать?
— Конечно, — ответил он.
Он хотел уложить меня в комнате для гостей на втором этаже, но я сказал, что предпочитаю спать на диване в гостиной. Пока он ходил за одеялом и стелил мне постель, я поставил перед окном ширму. Теперь меня никто не увидит.
— Что ты делаешь? — спросил он.
— Ничего особенного. Просто меня раздражают любители подглядывать в чужие окна.
Я снял ботинки и пиджак.
— У тебя есть что-нибудь почитать? — спросил я Хильдинга.
Он принес мне книгу одного итальянца, какого-то Маккарелло. Ее перевела Мэрта. На титульном листе была дарственная надпись.
— Это все, что у меня осталось от нее, — сказал Хильдинг.
Я подумал, что у Хильдинга действительно мало что осталось от Мэрты.
— Ну и кое-какие воспоминания, надо полагать, — заметил я. — У человека редко остается что-либо, кроме воспоминаний. Только маленькая горстка воспоминаний. Но их зато никто не может отнять. В этом-то и заключается их прелесть.
Да, в этот вечер я нес совершенно невероятный вздор.
Он пожелал мне доброй ночи и поднялся по лестнице наверх. Я слышал, как он прошел по комнате и лег в постель. Я прочитал несколько страниц и закрыл книгу. Переведена она была неплохо, но не более того. Я лежал и думал о Мэрте, которая сидела под умывальником и смотрела на меня. Я попытался хотя бы мысленно унизить ее. Ведь она была всего-навсего безалаберной легкомысленной бабенкой, которой каждый месяц был нужен новый мужик! Университетская шлюха! Но только весь ее облик почему-то противоречил такому определению. Я уснул уже под утро, так и не погасив свет.
18. Турин
Я проспал около пяти часов. Проснулся от холода и сразу открыл глаза. Одеяло я ночью сбросил с себя, и оно кучей лежало на полу. Сначала я никак не мог сообразить, куда это меня занесла нелегкая. Некоторое время я лежал и смотрел на люстру. Потом вдруг вспомнил, что я у Хильдинга. Часы между окнами показывали четверть десятого. Я встал и потушил настольную лампу, которая горела всю ночь. Начал искать сигареты, но не нашел ни одной. Порывшись в пепельнице, я извлек оттуда великолепный окурок, уселся в кресло и закурил. Было холодно и противно. Голова раскалывалась от боли. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Ночь медленно отступала, и сквозь ширму уже проникал серый утренний свет. Докурив окурок до конца, я надел ботинки и пиджак, застегнул рубашку и затянул галстук.
Когда я стоял в передней и надевал пальто, на лестнице появился Улин.
— Ты уже встал? — спросил он таким тоном, словно я был его женой и мы прожили вместе по меньшей мере лет десять.
На нем был шелковый халат и туфли, волосы торчали в разные стороны, а лицо было розовое, как у девушки. Нос немного припух.
— Как видишь, — ответил я.
Он спустился еще на несколько ступенек. Потом остановился, опираясь на перила, и широко зевнул.
— У меня сегодня будет маленькая вечеринка, — сказал он, когда снова закрыл рот.
— Я слышал об этом, — ответил я. — Все только и говорят об этой вечеринке.
— Ну их к черту!
Некоторое время он молча смотрел на меня.
— Я посвящаю ее памяти Мэрты, — сказал он почти торжественно.
Меня удивило, что после всех перипетий минувшей ночи он был свежий как огурчик. Конечно, он не вполне нормальный.
— Почему бы тебе не помянуть ее наедине с самим собой, без всякой помпы? — спросил я. — Зажги свечу, открой бутылку вина и сиди себе спокойно.
И я снова почувствовал безумную усталость, уже не знаю в который раз за эти сутки.
— Я жду тебя сегодня вечером, — сказал Хильдинг. — Что-нибудь около восьми.
— Тебе не кажется, что мы с тобой уже вдоволь повеселились здесь? — спросил я.
Я подошел к входной двери и открыл ее.
— Если надумаешь, можешь прихватить свою валькирию, — сказал он.
Я ничего не ответил. И захлопнул за собой дверь.
Было промозглое, серое, хмурое утро. Небо висело совсем низко над головой, чуть не касаясь верхушек деревьев. Ветер был северный, злой и сырой. Я обошел дом. Землю покрывал толстый снежный ковер, и скоро мои ботинки и галоши были полны снега. Сад занимал довольно обширную территорию. В левом углу, если стать лицом к дому, рос густой кустарник. Я подошел к изгороди позади кустарника. Ночью снега выпало совсем немного, и я сразу заметил чьи-то следы. Они начинались возле отверстия в правом углу изгороди и шли к тому самому месту, где я увидел кого-то в свете автомобильных фар. Теперь не оставалось никаких сомнений. Ночью здесь кто-то был.
Я сел в автобус, который шел в город. Он был битком набит людьми, свежевыбритыми, пахнущими мылом, нормальными людьми, которые
