я остановлюсь на четырех романах Давида Маркиша (р. 1939), относящихся к разным годам и темам, которые отчасти по-разному и отчасти сходно конструируют это свидетельство о поисках реального, очерчивая границы русско-израильского реализма в его традиционном русско-еврейском изводе.
Шуты (1983)
Один из ранних романов Маркиша «Шуты» повествует о судьбе Петра Шафирова и других евреев при дворе царя Петра. Роман состоит из тринадцати эпизодов, каждый из которых описывает отдельное событие и имеет собственную кульминацию. Одна из глав называется «Явление Ильи-пророка. 1714», и в ней описана сцена празднования Песаха. Вернувшись домой после добровольного заложничества при дворе турецкого султана и не встретив благодарности в лице Петра, Шафиров решает провести пасхальную церемонию (седер) в подвале своего дома, не слишком таясь, но и не открыто, в кругу своих друзей-евреев Дивьера и Дакосты, а также нового гостя Вороха Лейбова, еврея из местечка под Смоленском. В конце сцены вместо ожидаемого, в соответствии с еврейским обычаем, Ильи-пророка в комнату входит царь Петр:
Шафиров решил праздновать Песах у себя. <…> Помазанника Божия Петра Алексеевича благодарить не за что, возблагодарим же Бога за милость Его, на седере Его… <…> Это всегда так бывает трогательно: до конца вечера ждать, что вот-вот откроется дверь, войдет Илья-пророк и сядет в кресло. Знать, что не придет никакой Илья-пророк – и все же ждать. В этом есть что-то детское, непорочное. <…> Расхаживая по просторному подвалу, Шафиров празднично размышлял над тем, куда привел его путь, начавшийся в Египте в незапамятные времена. А вот куда: в Панские ряды московского Китай-города; оттуда все и началось, с той потасовки с Алексашкой. И как Иосиф Прекрасный при фараоне, так и он, Шафиров, стал при Петре… <…> А и Иосифу Прекрасному, наверно, хорошо и приятно было собираться хоть раз в год со своими, без всяких там египтян. Ну, два раза в год – но не чаще. Сладка конфетка, когда дают редко. <…>
– Мир тебе и твоему дому, рэб Шапир! – громко сказал Борох. Шафиров поморщился, как от внезапного удара зубной боли. «Рэб Шапир» – российскому Вице-канцлеру, Тайному Советнику, управляющему Посольским приказом, кавалеру орденов Польского Белого Орла и Прусского Великодушия барону Шафирову – это слишком даже для пасхального седера! <…>
– Ну, так… – сказал Борох, строго глядя. – Парички придется снять.
Лакоста с Дивьером послушно стянули парики, Шафиров же замешкался, как будто бы ему предложили снять штаны. <…> (Борох) глубоко сунул руку в свой холщовый мешок и вытащил оттуда три черные шелковые ермолки. Неприметно вздохнув, Шафиров стянул парик и напялил ермолку на плешеватую круглую голову. Борох следил за ним внимательно. Под пронзительным, кипящим взглядом гостя в Шафирове почти ничего не осталось от вице-канцлера и кавалера орденов: он вдруг стал похож на пожилого, не совсем здорового еврея – торговца или корчмаря. <…> Шафирову сделалось неловко. Вот, мне неловко, – растроганно подумал он. – Кто бы мог себе это представить: какой-то псих, фанатик вогнал меня в краску. Мой дед Шафир, наверно, был такой же, и тоже из-под Смоленска… <…> [После прихода Петра] Медленно, натужно согнулся Борох Лейбов над своим мешком, выудил оттуда черную ермолку и молча протянул царю. Шафиров побелел, ему нечем стало дышать. Продолжая жевать, Петр с интересом повертел в руках убор, заглянул вовнутрь его и, ничего там не обнаружив, кроме сала и перхоти, надел на голову. <…> Более всего Шафирову не хотелось, чтобы Борох Лейбов назвал его сейчас «рэб Шапир» [Маркиш 1983: 160–172]).
Портрет Петра в ермолке, сидящего в так называемом кресле Ильи-пророка на пасхальном седере, – одна из высших точек романа. Его значение двояко. С одной стороны, этими двумя жестами – Борох протягивает ермолку Петру, и тот надевает ее на голову – еврейское присваивает себе царя. С другой стороны, тем самым на короткий миг стирается грань между своими и чужими, значение которой многократно подчеркивается на протяжении всего романа, точнее, круг «своих» теряет смысл. Седер с Петром в качестве Ильи-пророка перестает быть тем, чем должен, в особенности в восприятии самого Шафирова – моментом ностальгической идентификации с мифическими и реальными предками. С этой точки зрения жест присвоения имеет иную направленность: царь присваивает еврейское.
Символический обмен жестами присвоения служит созданию новой культурной конфигурации – «хорошего гоя». Этот образ часто встречается в еврейском фольклоре и литературе, например в рассказе Ш. Й. Агнона «Клинок Добуша». Грабитель и убийца Добуш нападает на еврейского праведника рабби Арье, когда тот произносит благословение над вином во время встречи субботы. Клинок, на который пролилось вино, меняет свою сущность и начинает соблюдать субботу. Добуш присоединяется к субботнему ритуалу и трапезе в доме рабби Арье. Сказка, рассказанная Агноном, имеет счастливый, хотя и частичный, финал: клинок, соблюдающий субботу, лишает тирана и убийцу возможности творить зло хотя бы один день в неделю. Реалистичная история Маркиша заканчивается вполне реалистично: участие в седере нисколько не меняет царя и не отводит беду от евреев. Новая культурная конфигурация, уникальный знак, возникший в подвале Шафирова, не оставляет следа в культурной памяти ни евреев, ни русских. Однако она изобретается автором как мифическое испытание героя, необходимое для обнаружения и реализации его трансцендентальной цели.
Говоря в терминах Жака Лакана, порядок символического в этой сцене служит сведению и опосредованию между порядками воображаемого и реального. В порядок воображаемого включены сентиментальные размышления Шафирова о кресле Ильи-пророка и об Иосифе Прекрасном, интонированные горькой насмешкой автора, не дающей читателю забыть о некрасивой внешности Шафирова, а также подготавливающей Петра на роль Ильи. Эта мифопоэтическая воображаемая самоидентификация сопряжена с политической воображаемой самоидентификацией – «российский Вице-канцлер, Тайный Советник, управляющий Посольским приказом, кавалер орденов Польского Белого Орла и Прусского Великодушия барон Шафиров». Порядок реального раскрывается в неожиданной метаморфозе: «в Шафирове почти ничего не осталось от вице-канцлера и кавалера орденов: он вдруг стал похож на пожилого, не совсем здорового еврея – торговца или корчмаря». Благодаря волшебной ермолке и магическому жесту посвященного в таинство Вороха (в переводе – «благословенный») с Шафирова спадают чары, и он становится самим собой – тем реальным собой, о котором он вспоминает лишь изредка со смешанными чувствами умиления и опаски. Это реальное предельно очищено от всех воображаемых оболочек и масок и потому подлинно, но по той же причине оно не способно к самостоятельному существованию в открытой, агрессивной среде. Оно, как уже было сказано, требует посредничества символического, заставляет сознание создавать игру подобий и переносов, и потому Петр вдруг становится
