что же все-таки случилось. Память сохранила ряд картин, моментальных снимков: Доротея кашляет и задыхается, схватившись за горло. Его рука, протянутая к ней – онемевшая, словно чужая, будто все происходит не с ними. Охранник бросается на Чезаре, бьет его в грудь, в голову, в лицо. Звон в ушах вперемешку со звуками ударов – и, уже лежа на земле, он понимает, что соперник, подмявший его под себя, – Энгус Маклауд.
Еще удар – Чезаре уже не чувствует боли, – и Энгус, обмякнув, падает ему на грудь, будто заснул посреди драки.
А над ними с дубинкой в руке стоит Констанс. И снова замахивается, хочет ударить Энгуса по макушке.
– Fermare! – кричит Чезаре, и ему вторит Доротея: «Не надо!»
Время вновь замедляется. Чезаре, выбравшись из-под бесчувственного Маклауда, щупает ему пульс.
Жив.
Чезаре встает, притягивает к себе Доротею. Она вся в слезах.
– Он просто… он был здесь. Я не могла… – Она давится словами.
Чезаре гладит ее по волосам.
– Ты цела? – Он осматривает ее шею – пара синяков, ничего страшного. – Он тебе сделал больно?
И, выхватив у Кон дубинку, он смотрит на бесчувственного Энгуса. Замахивается.
– Не надо! – кричат сестры хором.
По лбу у Чезаре струится кровь, заливает глаза, во рту медный привкус. Чезаре, отплевываясь, вновь переводит взгляд на распластанное тело.
– Что нам с ним делать? – спрашивает он.
Кон отвечает, отбирая у него дубинку:
– Сбросим его со скалы.
Сестры стоят бок о бок. Вид у них дикий, потусторонний. Опять приходят на ум легенды о шелки, о таинственных девах, которым ничего не стоит утопить моряка.
Доротея вздыхает. И Чезаре так и не суждено узнать, что бы она сказала, поднимется ли у нее рука убить человека, потому что в этот самый миг Маклауд шевелится, потирает затылок и, ругнувшись, приподнимается.
Хлопая глазами, он смотрит на Кон с дубинкой в руке. Выпрямившись, беспокойно облизывается.
– Кон, прости, – начинает он. – Я бы и близко не подошел к Дот. Обознался… Думал, это ты. – Поверить в такое невозможно, но он продолжает с невозмутимым видом: – Она целоваться ко мне полезла, назвалась тобой. А люблю я тебя одну. Ты уж мне поверь.
Кон стоит не шевелясь.
– Не трожь мою сестру. – Голос ее дрожит.
– Держись от них подальше, – говорит Чезаре. И не узнает своего голоса – в нем звучат низкие, грозные ноты. Убил бы гада и не поморщился. Мысль эта кажется ему трезвой, оправданной, освежает, как глоток холодной воды.
Маклауд встает с земли, смотрит на Чезаре:
– А если не буду? – Потом проводит рукой по макушке, на ладони остается кровь. – Знаешь что, – продолжает он, – если со мной что еще случится, помни, в Керкуолле у меня много друзей. А до острова они скоро пешком смогут дойти. И всяких бредней о проклятии они не боятся. И еще кого-нибудь с собой приведут – часовню вашу перекроить, цацки католические повыкидывать. И с дружками твоими тоже потолкуют – как их там, Джино, Марко? И со священником – как его, Оссини? А людям скажем, что был еще один бунт, пленные пострадали, и никто не удивится.
Чезаре делается дурно.
– Не смей…
– Что хочу, то и делаю. – Маклауд подходит к нему вплотную, нос к носу. – Я здесь свой. И форма моя о том же говорит. Здесь моя земля. А ты кто? Грязи кусок из страны, которой, может, уже и на карте нет. И девушки эти не твои. Ты права не имеешь к ним прикасаться, слышишь?
Взять бы дубинку да разукрасить мерзавца как следует, думает Чезаре. Ему мерещится карцер, расстрельная команда. Ну и пусть, лишь бы с Доротеей ничего больше не случилось.
– Прошу тебя, – шепчет Доротея, – умоляю, не трогай его. – И непонятно, к кому она обращается, к нему или к Маклауду; секунда, другая, третья. Наконец Маклауд отступает на шаг и, выхватив у Кон дубинку, пускается под гору.
Едва он исчезает из виду, Доротея говорит Чезаре:
– Тебе отсюда надо бежать.
У Чезаре сжимается сердце.
– Не могу.
Кровоподтеки на шее у Доротеи темнеют с каждой секундой, он почти различает контуры пальцев Маклауда.
– Беги отсюда, – твердит она, – или он тебя убьет.
Кон кивает:
– Она права.
– Как мне отсюда бежать?
– У нас есть лодка, – отвечает Доротея. – Можешь уплыть, пока барьеры не достроены. Там остались еще зазоры, небольшая лодка пройдет. До Шотландии десять миль. Или можешь переправиться на один из наших островов, южнее Керкуолла… – Она прерывисто вздыхает. – Всяко лучше, чем здесь оставаться.
– Я тебя не брошу. – У Чезаре теснит грудь, рвутся наружу слова, которые он не может сказать на ее языке. Бросить ее здесь все равно что расстаться с частью души. Оставить ее в опасности, рядом с Маклаудом, немыслимо.
– Поехали со мной, – говорит Чезаре.
– Не могу. – Доротея со слезами на глазах берет за руку Кон.
Но Кон отступает в сторону.
– Поезжай, – говорит она.
– Что? – Доротея растерянно пятится.
Чезаре тоже в недоумении. Почему Кон ее отсылает прочь? В чем тут смысл?
– Поезжай, – повторяет Кон недрогнувшим голосом.
И Чезаре видит, каких усилий ей это стоит, как она сжимает трясущиеся руки в кулаки и прячет за спину, чтобы Доротея не заметила.
У него на глазах Кон переплавляет свой страх в благородный порыв. Он помнит, как полз, изнывая от жажды, по египетской пустыне и тащил на себе раненого Джино, зная, что может не выдержать и умереть от жары, что в любую минуту его может настигнуть пуля. Зная, что все это сейчас неважно.
– Поезжай с ним, – говорит Кон.
Конец августа – начало сентября 1942
Дороти
Все темнее ночи, но нам не до сна. Лицо у Чезаре в синяках и ссадинах, товарищам он говорит, что оступился в потемках по дороге в часовню.
– И тебе верят? – спрашиваю я. Губы у него рассечены, подбитый глаз не открывается – дело рук Энгуса.
– Джино не верит, – отвечает он. – Но не могу же я сказать правду.
Ему нет нужды мне объяснять почему. Я представляю, как пленные могут отомстить охране. И знаю, чем это грозит.
Провожу пальцами по его разбитым губам и думаю обо всем, что мы вынуждены скрывать.
По вечерам я стараюсь задержаться с Чезаре в часовне подольше. Зачастую мы сидим рядом, и ни слова, его рука просто покоится у меня на плече или на колене. Я чувствую, как он разглядывает отметины у меня на шее, – они почти сошли, но мне до сих пор мерещится, будто чьи-то пальцы сжимают мое горло. Иногда, словно бы угадав мои беспросветные мысли, Чезаре обнимает меня. Это жест утешения, в нем ни намека
