с новой хозяйкой поговорил. А ты, дурак, не послушал. Вот и получай теперь.
- Кто таковы? – спросила я.
И глянула на них, как на Трезон поутру.
Мужики поставили большую бутыль на пол, вторую плешивый не выпускал из рук. Это он – Дормидонт? Он и заговорил:
- А мы что? А мы ничего. Мы только тут. Мы из этой комнаты не выходили.
- Скажешь тоже, не выходили, - рассмеялась Ульяна. - А печь вам что, не была нужна, да?
- Ну, была, - вздохнул второй. – Но мы только печь! В комнаты не ходили, сундуков не трогали, сапоги из тех сундуков не брали!
- А откуда знаете-то про сапоги? – спросила я. – Раз не брали?
Почему-то меня разбирал смех. Самогонщики, мать их. Но мужики на меня не глядели и только сопели.
- Чего молчите? Рассказывайте, что тут устроили, - как дети, честное слово.
Или думают, что я отстану? А я не отстану, ничего подобного.
- Ну, мы тут… Никого же не было! – кудрявый поднял на меня взгляд, и такая злость была в том взгляде, что я прямо изумилась.
Это что, уже посчитали своим? А тут валится им на головы баба какая-то, и приходится хвосты поджимать?
- А теперь есть. И желаю знать, кто хозяйничает в доме, который теперь мой.
- Так ничей был, и неча за ничей спрашивать, - гнул своё кудрявый.
- А теперь уже чей, - я тоже не сходила с рельсов, и что-то меня такое зло взяло, что я прямо рявкнула в немытые рожи: – Говорите, кому сказано!
- Мы, барыня… вот тут, да, - кудрявый тут же пошёл на попятный. – Жить надо, дети малые, не вели казнить только, Христом-богом молю, не вели! И у меня дети малые, и у Дормидонта, жить-то надо! Рыба то поймалась, то нет, а это дело верное, беленькую все любят, и клюквенную, и брусничную, и рябиновую! И медовую тоже!
- Матушка-барыня, мы отработаем, только не гневайся, и пороть не вели! – вступил второй.
- Ну, положим, пороть я никого пока не собиралась, - покачала я головой. – Думала поговорить сначала. Или за вами ещё какие грехи против меня есть? – я прямо ощутила, как вцепилась взглядом в кудрявого, он побойчее.
- Мы того… случайно вышло… нечистый попутал… - забормотал мужик, сделавшийся вдруг белым-белым.
- Дурак, молчи! – второй, который держал склянку с беленькой, как толкнёт его в бок, да как ринется бежать!
Только далеко не убежал, дверь-то заперта, а второй выход мы перекрыли.
- Лука, глянь, - повела я плечом в ту сторону, а сама посмотрела на оставшегося. – А ну говори, как есть!
- Случайно, ей-богу, случайно, не хотели мы, ничего не хотели, - бормотал тот.
- Что ты сделал? – спросила я внятно и раздельно.
- Я – вон ту барыню отвлёк, - кивнул он на Марью, - и ещё одну, с вами была, седая такая.
- А он? – кивнула я в сторону выхода, откуда слышался невнятный писк.
Мужик опустил голову.
Я оглянулась – почему-то просто заставить говорить не прокатило. Силы кончились? Но на полу лежал деревянный черпак, воду им наливали, что ли? Большой, тяжёлый. Я подхватила его и замахнулась на ближайшую полную бутыль.
- Матушка-барыня, не трожь только, всё расскажу, как есть, расскажу! Испугались мы, ибо больно пуганые. А ну ты бы пришла и нас тут порешила? Баре, они ж всякие бывают, и сами насмерть запороть могут, и солдатам отдать! Мы и подумали, что если тебя не будет, то и нам ничего не сделается…
Чего? Он мне сейчас сказал, что они с дружком утопили Женевьеву? Вот так просто, ни за грош? И что с ним теперь делать, с таким? И с его приятелем и компаньоном?
- Что тут за шум, а драки нету? – раздался из-за наших спин ещё один голос.
Тьфу, собрались любопытные. За нашими спинами стоял отец Вольдемар и внимательно нас слушал. Интересно, сколько всего успел услышать.
- Вам ещё и драка нужна, отче? Для какой надобности, позвольте спросить? – поинтересовалась у священника я.
10. Казнить нельзя помиловать
10. Казнить нельзя помиловать
- Спаси, господи, неумелых и неразумных, - вздохнул отец Вольдемар. – Дормидонт! – позвал громко, так, что эхо по коридору загуляло. – А ну немедленно сюда!
Шаги послышались в коридоре, и вскоре вся фигура плешивого самогонщика обозначилась в дверном проёме.
- Здесь я, отче, - вдохнул он.
- А здесь, так держи ответ, а не беги, куда глаза глядят, - сурово сказал священник.
И тут до меня дошло, что отец Вольдемар заставляет отвечать себе ровно так же, как я – перед тем. Только у него, похоже, и силы, и опыта поболее будет. Вот его и слушаются беспрекословно, и уважают. Я тихонько вздохнула. Ну да, пришла баба и раскомандовалась. Проходили, знаем.
- Что у тебя к нему, Женевьева Ивановна? – и смотрит-то остро, видимо, тоже хочет правды и немедленно.
- Сами видите, - пожала я плечами. – Хотела узнать, кто тут у меня хозяйство завёл, а оказалось, что вопрос-то не только в хозяйстве.
- Не только, - тихо вздохнула Ульяна.
Марья и мальчишки просто молчали и таращились на происходящее.
- Значит, начнём с хозяйства, с ним попроще. Дормидонт, Севостьян. Становитесь и как на духу говорите: что в доме брали, какой ущерб чинили, за что с вас должно спросить.
Те вздохнули, переглянулись, Дормидонт встал рядом с приятелем, и начали говорить.
- Ну это, заняли покой без спросу.
- Но тут никого не было, в самом деле не было, ей-богу!
- К печи ходили, ибо перегонять-то как.
- Утварь брали – крынки да чугунки.
- Четверти-то наши, Демьян Васильич нам и ещё о том годе привёз издаля.
- И прочее потребное для нашего дела тоже не здешнее, старому Лису оно без надобности было, он винище своё кислое попивал да радовался.
- А сапоги мы не брали.
- И даже не думали.
- Это Валерьян Синюха, он тут толокся, всё хотел, чтоб мы его в долю взяли, а нам самим мало.
- Мы ему так
