и вкось, так что в слесарку начальник явился и вовсе не в духе.
Притыкин и Зуев молча курили; Зуев сидел на верстаке, а Притыкин — на ящике с болтами.
— Павел Захарович, — сказал Мотовилов, держась за ручку двери и глядя себе под ноги, — сначала поддон, видимо, надо бы наладить, а потом уж перекуривать.
— Евгень Викторыч, — обиженно заговорил Зуев, соскакивая с верстака, — за сто сорок рубликов так потеть — поищите дуриков… Мы и так не просыхаем.
— Зуев, я не министр финансов, чтоб решать вопрос об окладах. Добейтесь такого разряда, как у Павла Захаровича, и вы будете получать сто восемьдесят.
— Идем, идем, сей же час, сей-секунду, — заторопился Притыкин; в его глазах вдруг отразилось смятение, будто он совершил такой проступок, за который начальник непременно и сурово его накажет.
— Не спеши, Захарыч. — Леха лениво зевнул. — Бери пример с меня. Мне все равно в этом месяце премиальные не светят…
— Меньше трепись, а больше делай, — угрюмо буркнул Притыкин, выходя из слесарки.
«Как нехорошо получилось с этим перекуром, — думал он, идя по цеху. — И надо же было мне этого Леху-балабола послушать… После бы и покурили… Ах как неловко, не по совести все вышло…»
Ровно через пять минут цех, сумрачный от непогоды, начал озаряться слепяще-синими сполохами электросварки. Леха Зуев, прикрывая глаза рукавицей, другой рукой придерживал проклятые ушки, а Притыкин, глядя сквозь темное стекло щитка на яркие вспышки, сваривал металл. Сварка — дело тонкое, и не всякий электросварщик сможет приварить деталь к детали ровно, точно и прочно. Притыкин когда-то начинал свою самостоятельную трудовую жизнь сварщиком, но потом обнаружил, что у него ухудшается зрение, и знакомый врач посоветовал ему оставить эту работу, пока совсем не ослеп. Притыкин стал слесарем-ремонтником, а «корочки» сварщика так у него и остались. И хотя его не касалась эта сварочная работа, но отказаться он уже не мог. Да и как бы он отказался, если при нем однажды Мотовилов сказал главмеху: «Не присылайте мне больше такого сварщика, как этот ваш… Бог ты мой, он же в ученики годится моему Притыкину. Павел Захарович приварит — так уж намертво…»
Притыкин, словно забрало, откинул щиток на голову, обнажив вспотевшее красное лицо, вставил в держак новый электрод и сказал:
— Ну, осталась самая малость…
— Кончай, Захарыч, — подхватил Леха, — а то перестараемся.
— Нельзя. Этак оборваться могут петелки.
Не знал Притыкин, что сказал роковые слова, а то бы ни за что не поручил Лехе доделать ушки; но случилось непредвиденное: пришел Мотовилов, сердито спросил:
— Готово?
— Еще минут пяток. — Притыкин вскинул над головой щиток-забрало.
— На бетоноукладчике редуктор затарахтел, — сказал Мотовилов. — Надо проверить, а то люди стоят без дела.
Сказал об этом начальник таким черствым тоном и так круто повернулся и ушел, что Притыкину показалось в его поведении что-то подозрительно-недоброе; а главное, что очень уж покоробило Павла Захаровича, было то, что Мотовилов как будто нарочно не придал никакой важности тому, что они делали, хотя это и было самое важное. Теперь Притыкину было ясно, что все это значит, и он почувствовал себя таким виноватым за тот перекур, будто и на самом деле совершил злостный проступок. Надо было как-то поправить свой промах, загладить эту мелкую трещину. Притыкин глянул на своего подручного, глянул очень серьезно, как никогда не глядел, и спросил:
— Сможешь докончить тут?
— Это как понимать? — оторопел Леха.
— И понимать нечего… Привари вот этот краешек и этот, — Притыкин ткнул два раза держаком в ушко, — и вся любовь… А я побегу редуктор проверю.
— Нам это раз плюнуть, — самонадеянно заявил Леха, принимая из рук Притыкина держак и щиток.
А потом все случилось нежданно-негаданно. Притыкин ковырялся в редукторе, когда услышал предупредительные переливчатые звонки мостового крана, натужное гудение электромотора, оживленные голоса рабочих и… вдруг бетонный пол цеха гулко ухнул, содрогнулся, раздался чей-то отчаянный вскрик — и все стихло. Притыкин навострил слух, и сердце его забилось неровным, тревожным стуком, будто учуяло беду. И вот уж начали сбегаться туда, к вибростолу, люди, кто-то кинулся в конторку, и стало в цехе до жути тихо, и первое, что уловил настороженным слухом Притыкин, было слово «придавило»…
После он никак не мог понять, отчего он тогда не поспешил к месту несчастья, и не то что не поспешил, а даже усердней стал ковыряться в редукторе, все прислушиваясь и поглядывая на засуетившихся и забегавших формовщиков. И лишь одна мысль упрямо лезла ему в голову: случилось нечто такое, что касается и его. И словно боясь убедиться, что это так, он медлил и не покидал своего места; он торопился что-то доделать, вставлял болты не так, как надо, опять поправлял и опять делал что-нибудь не так, пока наконец не понял: он должен успокоиться и не паниковать без причины. Потом он услышал чей-то окрик: «Скорая» здесь! Давайте сюда!» И увидел, как формовщики понесли на носилках человека, и по красной косынке Притыкин определил, что это женщина. В тот ужасный миг, когда он заметил эту косынку и толпу людей — как будто выносили покойника, — ему вдруг показалось невозможно странным то, что он один здесь, тогда как все — там… «А и правда, как-то не по-людски, — подумал Притыкин растерянно, и ему даже стыдно стало чего-то. — Торчу тут, а там — все, все — там… Хоть бы знать… Да и сразу надо было б…»
Он сунул ключи в сумку, слез с бетоноукладчика и, обтирая руки паклей, почувствовал, что его знобит. Вспомнил про свою робу-брезентуху. Вспотев на сварке, он второпях снял робу и бросил вниз, на раму, а сам залез наверх и пока возился с редуктором, из открытой оконной фрамуги потягивало ему в спину сырым сквозняком. Притыкин надел робу, и его снова пробрал такой озноб, от которого он лязгнул зубами.
И тут появился Леха Зуев; его угреватое лицо было испуганно-бледно, а глаза глядели на Притыкина жалобно и несчастно. И глаза Лехи, и лицо были так жалки, что в первое мгновение он показался Притыкину чем-то пришибленным; перед ним стоял совсем другой Леха, и видно было, как ему трудно начать говорить.
— Что стряслось, кого там?.. — спросил Притыкин, не сводя глаз с Зуева.
— Там такое… — убитым голосом произнес Леха и беспомощно отмахнулся рукой.
— Какое «такое»?.. Толком давай, не тяни…
— Толк такой, Захарыч, что делишки наши — швах! — повысил голос Леха; он все еще никак не мог говорить нормально. — Значит, так, значит, вот как… — Он перевел дух, со свистом кашлянул в кулак и опять: — Значит, такое приключилось событие… Приварил я ушко, эту самую петелку,
