готов.
— Рядской — ежли стекло дурное, Грязновского, примерно, завода, с наплывом, — возразил Афанасьев. А можем трюмо, ежли Мальцовское стекло-то...
— Промысел вредный, — продолжал Долгушин объяснять Плотникову, а смотрел на Афанасьева, вглядываясь в него. — Зеркальщик отравляется парами ртути, голова, руки трясутся. Скажи, на который день работы начинается трясучка?
— А неделю поработай — и заразисси. После четыре недели отгуливайси, отпивайси чаем ли, молоком.
— И все за какой доход? Сколько ты в год наживаешь — рубликов сто, не больше?
— Не больше, — вздохнул Афанасьев. И объявил: — А вы, господа, чать, не за зеркалами пришли?
— Верно, не за зеркалами, — согласился Долгушин, усмехнувшись. — Мы принесли книжки, какие обещал прислать тебе один из наших, которого ты недавно подвез до Москвы, он сел к тебе у Раздоров, помнишь ли?
— Какие книжки?
— Вот возьми, почитай, — Долгушин вытащил из-за пазухи брошюрки, протянул Афанасьеву.
— Зачем мне? Я неграмотный.
— Как же, нашему товарищу говорил, что грамоте знаешь?
— Мало ли говорил кому в дороге, — улыбаясь, сказал Афанасьев, он вовсе не был смущен. — Я и позабыл энтого вашего. Рыжеватенький, будто? А он, вишь, правда книжки прислал.
Он покрутил головой с выражением иронического удивления. Теперь он смотрел на своих гостей с любопытством, что, мол, далее будет?
— Мы тебе почитаем, пожалуй. Хочешь послушать?
— Почитать, отчего не почитать? Послушаю.
В избе было темно, Долгушин подошел ближе к окошку, но и тут было мало света, трудно читать.
— Темно у тебя, брат. Нет ли свечки?
— Свечей у меня нет.
— Ну тогда вот что. Проводи нас, а мы тебе дорогой почитаем.
Они вышли из избы, мужик завел лошадь во двор, дал ей сена, и втроем пошли из деревни, в сторону, противоположную той, откуда пришли молодые люди. Шли луговой дорожкой, вдоль реки, и Долгушин читал на ходу. Сперва прочел прокламацию Берви. Афанасьев слушал внимательно, ему нравилось, как написано, — будто церковная проповедь, притом с упором на равенство, не удивился он и не смутился, когда услышал, что нужно с оружием в руках стоять за равенство, уничтожать землевладельцев, богачей. Не прерывая чтеца, он вставлял коротенькие одобрительные замечания по ходу чтения: «Вот... Так, так... Это мы знаем...»
Кончив чтение, Долгушин заговорил было о прочитанном, но Афанасьев перебил его:
— А другая книжка?
Долгушин стал читать «Русскому народу». И эта Прокламация сначала как будто захватила Афанасьева, ему были по душе частые цитации из Евангелия, подтверждавшие и развивавшие мысль первой прокламации о равенстве и свободе как условиях счастья людей, он улыбался и все повторял свои короткие: «Так, так... Это мы знаем...» Но дошли до разбора пореформенного положения крестьян («та воля, что дана крестьянам в 1861 году, не избавила от самого главного — от бедности и темноты»), начал Долгушин читать о том, как царь и дворяне провели реформу («Забрали они себе с казной в руки лучшие земли и леса, а крестьянам отдали которую поплоше; им досталось средним числом по 673 десятины на душу, а крестьянам по 3 с половиной десятины. Ослобонили себя от всяких повинностей и навалили их на крестьян»), и тут Афанасьев умолк, перестал улыбаться, насторожился, слушал внимательно, но уже не высказывался. Молча и с неопределенным выражением прослушал он и то место, где крестьяне призывались к восстанию против несправедливых порядков («И праведно будет ваше восстание, и благо будет вам, если вы дружно подыметесь и смело будете стоять за свое правое, святое дело, никому ничего не уступая»). Но вот перешел Долгушин к последнему разделу прокламации, к программным требованиям, прочитал пункт о необходимости уничтожения оброков («Мы не хотим платить их, потому что признаем их несправедливыми»), и Афанасьев, не утерпев, подал голос.
— Как же оброки несправедливы? — сказал живо. — Бог велел платить, в Писании сказано: «воздадите кесарево кесареви, а божья богови».
— В Писании сказано и иное, — возразил Долгушин. — В Евангелии от Матфея Иисус Христос говорит, что цари земные и правители не должны брать непомерных поборов с людей. Иисус сказал Петру: «итак сыны свободны».
— А все же Иисус послал Петра заплатить подать, когда они пришли в город Капернаум. Стало, и нам заповедал.
— Вовсе нет. Господь объяснил Петру, почему посылает его: «чтобы нам не соблазнить их». Это было тогда, когда господь ходил по земле, а теперь этого не должно.
— Как не должно? — упрямо стоял на своем Афанасьев. — Я знаю, окромя Евангелия, книги «Жития святых отец», богослужебные книги...
— Откуда ты их знаешь?
— Читал.
— Да ты говорил, что не знаешь грамоте?
— Знаю, — улыбнулся Афанасьев, скорее самодовольно, чем смущенно. — Так отчего не должно платить подати?
— А тебе, что же, нравится их платить?
— Нравится не нравится, а только отчего оне несправедливы?
— Мы об этом потом поговорим. Слушай дальше.
Долгушин стал читать дальше. Остальные пункты программы не вызвали возражений Афанасьева. Даже выпады против царя принял Афанасьев как должное, а за его реакцией на эти выпады Долгушин следил особенно внимательно, нарочито в таких местах делал паузу, чтобы дать Афанасьеву время выразить свое отношение хоть репликой. Впрочем, может быть, Афанасьев был слишком поглощен своим спором о податях и, слушая, больше думал не о том, что слышал, а о предмете спора. Когда кончилось чтение и Долгушин посмотрел на него вопросительно, он заговорил, явно желая втянуть Долгушина в спор:
— Как человеку на том свете? Будет что или нет?
Долгушин, переглянувшись с Плотниковым, сказал:
— И об этом поговорим потом.
— Я слышал, что ничего не будет. Правда это?
— Правда, не будет.
— Вот и неправда. Я сам знаю кое-что. За все нужно будет отвечать...
Спорить об этом теперь не имело смысла, и Долгушин сказал:
— Теперь уж поздно, простимся. Сделаем так. Мы тебе оставим эти книжки, прочти их сам внимательно, дай другим прочесть. А я к тебе зайду через неделю, тогда и продолжим разговор. Согласен?
— Согласен, отчего не согласен?
— И будь осторожен. Кому попало книжки не показывай, только надежным мужикам,
