скрипок и как в школе учат относиться к неизбежным неудачам. Клементина взяла форму с поврежденным ребром и передала ее в руки маэстро Ардоли, только что вернувшегося в мастерскую. Маэстро взглянул на поврежденную деталь, повернулся к застывшей от горя, заплаканной студентке, а затем издал какой-то особенный и совершенно типичный для него звук. Это было что-то среднее между смехом и сочувствием, и даже мне, стороннему наблюдателю, стало ясно, что неудачи — это часть работы мастера, и как бы хорошо вы ни были подготовлены, дерево иногда ведет себя непредсказуемо, но все мы здесь, в лаборатории, одна команда, и мы поможем вам исправить любой дефект. Именно это они и сделали. В семье великих мастеров Изолы всегда было множество квалифицированных помощников, и почти то же самое наблюдалось в школе, где ученики проявляли искренний профессиональный интерес к работе друг друга, помогая со склейкой и фиксированием, или чем-либо еще в любой момент, когда требовались дополнительные руки, поэтому Клементина могла быть уверена в необходимой поддержке, которая поможет ей все исправить и двигаться дальше.
В мастерской-лаборатории на столах находились инструменты разной степени готовности и, переходя от одного к другому, я болтала со студентами, пока они работали. Юноша из Рима рассказал мне, что начал обучение здесь в возрасте четырнадцати лет сразу по окончании средней школы. По его словам, лютерия не так уж и сложна, и, похоже, у него не было никаких проблем с тем, чтобы проложить пурфлинг вдоль ребра контрабаса, лежавшего на скамейке, как китовая кость, огромная, белая и рельефная. Разглядывая инструменты, окружающие меня, я увидела в корпусах инструментов без пурфлинга лица женщин, привыкших злоупотреблять тушью для глаз и помадой, но вдруг оказавшихся без макияжа. В женском лице без косметики есть что-то более мягкое и размытое, и, глядя на эти незаконченные инструменты, я вспомнила, что скрипка Льва выглядела примерно так же. Жизнь так износила её тело, что пурфлинг отстоял лишь на доли сантиметра от краев, а местами даже проходил по самому ребру. Теперь я поняла, что именно этим объясняется обтекаемость её облика, из-за которой она выглядел так, будто стремилась избежать чужого взгляда.
На верхней деке скрипки обязательно присутствуют отверстия-эфы. Они выглядят как декоративный орнамент, но их роль крайне важна, потому что часть звука скрипки возникает, когда колебания корпуса инструмента заставляют воздух двигаться через эти отверстия. Вырезание эфов выглядело как одна из самых сложных операций во всем процессе создания инструмента, и, наблюдая за тем, как один из студентов взялся за дело, я поняла, что волнуюсь за него. Он уже нарисовал их контур на корпусе, и теперь маэстро Негрони в своем хирургическом белом халате стоял рядом и смотрел, как ученик просверливает две очень маленькие дырочки в деке, как если бы хирург-практикант проводил биопсию. Затем молодой мастер вставил узкое лезвие пилы в одно из этих отверстий и начал выпиливать плавную кривую. Негрони не отрывая глаз, следил, как медленно, но уверенно начала появляться первая буква «f». «Спокойно, не так резко, - предостерег он, но затем добавил уже успокаивающе. - Сломаешь лезвие, возьмем другое». Вырезав оба отверстия, студент обработал их края ножом, а затем отшлифовал напильником. Какое облегчение я испытала!
Скрипку необходимо многократно измерять на каждом этапе ее создания. Все в лаборатории так часто вытаскивали и прятали обратно металлические линейки, что могло возникнуть подозрение, не страдали ли все они одним и тем же навязчивым двигательным расстройством. Скрипичные мастера восемнадцатого века не были такими рабами точности, достаточно взглянуть на «Страдивари» или «Гварнери», чтобы увидеть, что эти старые мастера не слишком заботились о том, чтобы эфы на их инструментах были идеально симметричными. Сегодня все по-другому, потому что, как сказал мне один мастер в городе: «Страдивари не работал с точностью до миллиметра, а мы не можем себе позволить ошибаться, потому что наши японские клиенты начинают с того, что достают линейку и проверяют, все ли идеально размечено. Они выбирают, доверяя линейке, и если не найдут желаемую точность в моей боттеге, в Кремоне есть 169 других, в которых можно выбрать то, что их устроит».
Ещё одна студентка совершала последнюю доводку шейки своего инструмента. Прикладывая линейку после каждых нескольких движений, она обстругивала её долотом и слегка проглаживала тонкой наждачной бумагой. Затем она снова прикладывала линейку к шейке, рассматривая её против света, чтобы увидеть, где нужно убрать еще малую долю миллиметра. Я услышала легкий щелчок, когда она вставила шейку на место, но, тщательно измерив угол наклона, снова отсоединила её. Я осознала, насколько они - необычные люди, эти ученики, уже избранные для загадочной профессии, которая всегда будет требовать столь исключительного уровня точности.
А некоторые студенты мастерской изучали методы реставрации. Когда я поднялась наверх, чтобы поприсутствовать на одном из их семинаров, я оказалась в совершенно другой атмосфере. Внизу все были сосредоточены на совершенстве, а в классе реставрации мастера Алессандро Вольтини мы были как в гериатрической палате, занимавшейся болезнями старости, где все были озабочены только тем, чтобы пациент остался жив, и царили дух разумного понимания неизбежных проблем и доброжелательная решимость сделать все возможное, чтобы облегчить страдания пациента. Вольтини работал над своим собственным проектом, низко склонившись над верстаком и направив на него яркий свет, но я прервала его занятие, чтобы узнать, не уменьшается ли число скрипок, поступающих на реставрацию. Подняв глаза и задумавшись на мгновение, он ответил: «Нет, никогда - у лицея внизу в хранилище сложено много инструментов, которые ждут своей очереди на восстановление. А если бы их все отремонтировали, то единственное, что нам бы следовало сделать, это уронить несколько скрипок на пол, и тогда у студентов снова появится много работы».
Одна из учениц работала над скрипкой середины девятнадцатого века. Она рассказала мне, что инструмент этот немецкий и что его принесла в ремонт женщина, чей дядя играл на нем в оркестре концлагеря во время войны. Скрипка без конца напоминала об этой жестокой истории, о своем печальном прошлом всякому, кто видел поврежденный местами корпус и лак, который, казалось, впитал в себя всю скорбь её истории. Но теперь эти раны будут залечены, и скоро она будет выглядеть как любая другая скрипка, сделанная в то время в Германии. Я задавалась вопросом, какой станет она в глазах членов семьи, более или менее ценной, когда напоминание о мрачной история, запечатленное на её теле, будет стерто.
Из лаборатории, где маэстро Ардоли проводил занятия с ещё одной группой студентов и в которой
