— Какая нелепость! — тотчас воскликнул молодой человек. — Неужели это дитя — отравительница? Надо ни разу не видеть ее лица, чтобы поверить в подобную глупость! У нее прозрачный взгляд. В глазах светится ее душа…
— Кардинал хорошо знает Сильви. Когда она служила фрейлиной королевы, она часто бывала у кардинала и пела для него.
— Вот как! Это плохо. Если Ришелье заподозрит, что она его обманула, он будет безжалостен. Кстати, он всегда безжалостен, если задето его самолюбие…
— О, сударь, вы меня пугаете! — просто Персеваль.
— Простите меня, — проговорил Фуке, всегда готовлюсь к худшему! Видите ли, я по образованию адвокат… Кстати, я берусь защищать вашу крестницу, если дело дойдет до суда! Поверьте, опыта у меня достаточно.
— Я не сомневаюсь в этом и благодарю вас. Благодарю и вас, мадам, за то, что вы не скрыли от меня правду. Я понимаю, что это может быть небезопасно для вас.
— Мне очень хотелось бы вас от нее избавить, но я, как и мой племянник, не могу поверить в виновность Сильви. Она — такое прелестное и непосредственное дитя. У меня разрывается сердце, как подумаю, что она в Бастилии! И как, скажите на милость, я объясню все это госпоже де Ла Флот, которая мне ее доверила…
— Успокойтесь, тетушка! Утро вечера мудренее. Я целую вам ручки. Шевалье, мы поедем ко мне и обсудим сие невероятное обвинение…
— Вы столь добры! Но чуть позже, прошу вас. Сначала я должен вернуться домой, где меня ждет один молодой человек, который тоже весьма встревожен исчезновением моей крестницы.
— Ни слова больше! Скорее поезжайте к себе. Со мной вы сможете встретиться, когда пожелаете. Мой дом на улице Веррери. Итак, я жду вас.
Вoзвpaтившиcь домой, Персеваль не сводил глаз с Бастилии, чьи грозные башни высились в конце улицы Сент-Антуан. Его маленькая Сильви, такая нежная, такая хрупкая, находится в этой страшной тюрьме. Однако несмотря на угрозу, нависшую над жизнью крестницы, Рагенэль не мог не чувствовать некоторого облегчения. Больше всего он боялся, что чудовищная авантюра повторится и девушку снова выдадут жестокому убийце ее матери. Конечно, нельзя было исключить и того, что начальник полиции сможет проникнуть к Сильви. Но шевалье надеялся, что Шарль дю Трамбле, брат покойного Серого кардинала, управлявший крепостью и ее гарнизоном, — человек строгих правил и дисциплины, не допустит, чтобы из крепости, которую он охранял именем короля, кого-нибудь похитили.
Все это Персеваль и рассказал Жану де Фонсому, которого застал в своей библиотеке. Молодой герцог молча выслушал этот рассказ, но, едва Персеваль его закончил, взял перчатки и шляпу, объявив, что немедленно едет к королю.
— Я умоляю вас, Жан, не делать этого, — пытался остановить герцога Персеваль. — Мы должны обсудить другие меры по освобождению Сильви.
Но Жан де Фонсом заявил несвойственным ему безапелляционным тоном:
— Невиновность мадемуазель де Вален не вызывает ни малейших сомнений. Я ни минуты не сомневаюсь, что ваша крестница стала игрушкой в чьих-то нечистоплотных руках, она — безвинная жертва. Не будем поэтому обсуждать те меры, с помощью которых я попытаюсь избавить ее от столь несправедливой и ужасной участи!
— Но, друг мой, что вы скажете королю? — Что я, прежде чем отправлюсь к маршалу де Брезе, который под Перпиньяном командует армией, требую вернуть будущую герцогиню де Фонсом в родную семью!
— Вы по-прежнему хотите жениться на Сильви? Невзирая на все то, о чем я вам рассказал?
— Более чем когда-либо! Я хочу сделать все, чтобы Сильви забыла даже имя своего палача. Мученицу не отвергают, шевалье, ее любят сильнее!
Когда Жан де Фонсом добрался де Сен-Жермена, король уже несколько часов как отбыл со свитой в Фонтенбло, откуда намеревался направиться в Руссильон. Король взял с собой и Сен-Мара…
Жан даже не попытался встретиться с королевой: она не пользовалась влиянием, к тому же он не питал к ней доверия. План дальнейших действий был для него совершенно ясен: он вернулся к себе, приказал слугам все подготовить к отъезду в армию и заехал проститься с Персевалем де Рагенэлем.
— Я вернусь с той, кого люблю, или не вернусь вообще! — торжественно объявил он.
— Что было бы глупостью, мой друг! Сильви вы нужны живым! Разве вы сможете ей помочь, находясь на том свете?!
— Вы правы! — грустно улыбнулся молодой человек. — Я совсем потерял голову! Обещаю вам, что буду беречь себя… кроме одного-единственного случая!
— Понимаю! В этом случае у меня тоже не остается желания обременять собою землю. Да хранит вас Бог!
— Да хранит Бог Сильви, прежде всего — ее! Прощайте, шевалье!
За несколько дней, которые Сильви провела в Бастилии, она видела лишь своего тюремщика, который приносил ей еду. Отсутствие свободы было, пожалуй, единственным недостатком пребывания Сильви в тюрьме: кормили здесь сносно. Сильви даже считала, что вполне сытно. У нее было и чистое белье, Но душа ее металась в тревоге, и неотступно преследовали мысли о страшном обвинении: она соучастница герцога Сезара в попытке отравления! Сильви вспомнила ту тревожную ночь в пустынном особняке в Наре, когда герцог дал ей пузырек с ядом, который предназначался для кардинала в том случае, если он прикажет посадить в тюрьму Франсуа, убившего на дуэли человека. Она не могла не взять пузырек, хотя при этом и дала себе слово прибегнуть к яду лишь в единственном случае — когда он понадобится ей самой, и спрятала его за гобеленом. Но кому могло прийти в голову искать пузырек? Кто знал, что пузырек спрятала именно она, хотя прошло много месяцев с того дня, как Сильви покинула Лувр.
Эти мучительные вопросы преследовали Сильви. Они лишали ее сна и аппетита, и Сильви принуждала себя принимать пищу, чтобы не ослабеть. Если уж ей суждено предстать перед судом, она не должна выглядеть как жалкое, ничтожное создание, сломленное роковыми обстоятельствами. Но как же медленно тянулось время, как безысходно было ее мрачное будущее, как призрачно освобождение!
Единственным развлечением Сильви в крепости были звуки: колокол башенных часов, отбивавший каждую четверть часа; звяканье ключей; лязг засовов; шаги часовых по дозорной дорожке; топот людей по двору; иногда стоны, изредка отзвук песни, которую кто-то распевал грубым голосом:
Слава тебе, Анри Четвертый,
Слава тебе, о храбрый король!
Талантов у тебя до черта,
Трудна твоя земная роль:
Без меры пить, врагов всех бить,
К тому же и повесой слыть.
Сильви, удивленная тем, что поющий песню узник так явно радуется жизни, при случае спросила у тюремщика имя «певца».
— Охотно его назову, — рассмеялся страж. — Это, милая моя, маршал де Бассомпьер! Он крепкий малый, а поет он так громко потому, что я сказал ему, что над ним находится красивая молодая дама. Таким образом, он поет как бы в вашу честь.
