Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
Пшехотский был польских кровей, но вырос в России, был в армии Власова, а после войны долго жил в Аргентине. Самым удивительным событием в жизни Пшехотского был его брак с какой-то, как говорили, редкой, волшебной красоты женщиной, вывезенной во младенчестве с тихого Дона, выросшей в Германии и ставшей потом секретаршей Канариса.
Эту-то редкую красавицу, донскую казачку, Пшехотский тогда просто спас, поскольку все связанные с казненным генералом Канарисом люди находились под угрозой. И не только спас, не только отдал ей всю жизнь, но и в старости, когда донская казачка оказалась прикована к инвалидному креслу, он, Жорж Пшехотский, любил ее как-то совсем уж неистово. Во всяком случае, из дому отлучался только на занятия, а все остальное время проводил у ее инвалидного кресла, читая ей вслух и кормя ее с ложки. Казачка любила роман «Князь Серебряный».
Про коллекцию живописи, якобы собранную Пшехотским и находящуюся в его доме в Нью-Хэмпшире, Трубецкой тоже слышал, но знал, что Пшехотский держит свое собрание в большой тайне и мало кого приглашает в Нью-Хэмпшир.
— При чем здесь профессор Пшехотский? — пробормотал Трубецкой, содрогнувшись при слове «клиент», употребленном Екатериной по отношению к этому сухому и благообразному старику.
— Ему очень нужно, — старательно растягивая слова, сказала банщица, — привезти из Питера какую-то картину. Я точно не знаю какую. Ну, через границу. — Пушистыми ресницами она сморгнула снег, застилавший глаза, и придвинулась ближе к нему. — И вам это будет нетрудно, поскольку в таможне все схвачено.
— Но это же… что? Уголовщина?
Катерина приподняла уголки своих земляничных губ, желая улыбнуться на его дурацкий вопрос, но передумала и не улыбнулась.
— Он платит за эту услугу.
— Какую же сумму? — удивляясь себе, поинтересовался Трубецкой.
— Тыщ, кажется, десять.
— А если поймают? — скривился Трубецкой. — Тюрьмы тоже будет лет десять?
— Да нет, вас никто не поймает. Чего только там не провозят!
— Дайте я подумаю, — ужасаясь, пробормотал Трубецкой, чувствуя, что это все: жизнь его посыпалась, поползла, заволокло ее густым туманом, в котором замелькали тени каких-то вагонов, солдаты с прикладами, шлемы, косые лиловые тени домов, коричневый лик в деревенском киоте, — и все это быстро, с отчаянным звоном…
…
Любовь фрау Клейст
Позавчера позвонила фрау Грета и попросила, чтобы Алеша съездил с ней на остров Бальтрум, где у нее пустует дом, который зачем-то понадобилось срочно продать. Алеша согласился. Мы с ним все это время не разговариваем. И так даже лучше.
Утром они уехали. Я вернулась из университета, куда пошла нарочно проверять зачетные работы, лишь бы не сидеть одной дома, попробовала поспать хоть немного, но ничего не вышло. Вечером я выпила красного вина — дети были в гостях на дне рождения и там остались ночевать — и позвонила ему домой. Подошла женщина, я бросила трубку. А если бы подошел он?
Какая теперь разница? Ничего нет и не будет. Я думала, что Алеша меня убьет, лицо у него стало красно-сизым, глаза выкатились из орбит, но он вдруг опустился на пол и крепко заснул. Я слышала о такой реакции, она считается защитной. Но как же все-таки попала ему в руки эта бумажка? Я ведь точно знаю, что спрятала ее. Он никогда не притрагивается к моим книгам и тетрадкам, вообще не подходит к моему столу.
Самое лучшее нам с ним развестись, но мне кажется, что он меня не отпустит. От него всего можно ожидать.
Сижу в темноте на кухне, пью вино и записываю все, что приходит в голову. Мне так легче. Получается, что я с кем-то разговариваю. Не знаю, разберу ли сама потом, что в темноте накорябала.
Никто не знает, кроме меня: Алеша на мне помешан. Сначала он был помешан на своей умершей дочке, а потом я ее заменила. Он иначе не может. Сережу он, конечно, любит, но обыкновенной любовью, а когда дело доходит до меня, тут совсем другое. И я всегда от этого страдала. Мне не хватало воздуха. Я это поняла давно, еще до рождения Сережи, и тогда нужно было убежать от него, а я смалодушничала.
Мы однажды поехали на дачу, и там было так хорошо! Особенно запах клубничного варенья, которое варили на соседнем участке. И я почему-то начала рассказывать, что ничего не было в моей жизни лучше, чем летние детские месяцы на этой даче, особенно когда за мной начали ухаживать мальчики, которые вились у нашего забора, как пчелы над цветами. Одного из них я и до сих пор вижу перед глазами. Прелестный был мальчик, высокий, светловолосый, как викинг, с васильковыми глазами. С этим васильковым викингом мы гуляли по вечерам, держась за руки.
Не успела я досказать, как Алеша взорвался:
— Знаю я эти прогулки!
Ушел, хлопнул дверью, его целый день не было. Потом еще долго смотрел серым волком. Да, он странный человек, но не в нем теперь дело. Слава богу, что старуха его увезла: хоть три дня побуду одна, подумаю.
Где мой эфиоп? Почему меня бросил? Э-эй! Где ты, бамбино! А как хорошо: вошел бы сейчас в комнату, закрыли бы дверь, и было бы счастье. Какая мне разница: наркоман он или нет? Да хоть убийца!
Я, кажется, напилась. Ну, все. Больше писать нечего. Пойду посплю. Завтра такого кайфа уже не словишь: дети вернутся. Ну, чао, бамбино, сорри. Повеситься хочется.
8 марта
Вера Ольшанская — Даше Симоновой
Вчера в переходе купила у какой-то старухи пакетик сухого шиповника. Она мне сказала:
— Бери, бери, дочка! На шиповнике наша Богородица своему Сыночку пеленки сушила!
Гришу выписывают в пятницу.
* * *
То, что она выговорила утром, стоя на пороге его дома — пока стыло небо над лесом и всадница мягко качалась в седле, — не принесло никакого облегчения. Может быть, если бы Даша видела ее и ей бы сказала все это в глаза, взорвался бы крепкий нормальный скандал, и они расползлись бы по своим домам — по темным и продрогшим берлогам зализывать раны, — тогда, может, Даше и стало бы легче. А так?
Она никогда не скажет Андрею о том, что было. Скорее умрет. Хотя это был замечательный козырь. «Смотри, твоя блядь ко всему хулиганка!» Этого она не сделает, как ни разу за все эти годы не сделала ни одного прямого и твердого шага.
«Я ему сама скажу. Он позвонит, и я скажу ему, где я была утром. И еще я скажу ему, что вся эта гадость, весь этот позор, ложь, унижение, через которое я прошла и прохожу благодаря их трусости и лживости, все это обрушилось на мою девочку, она заплатила за это, а он по-прежнему ни за что не отвечает и ничего не чувствует. И я презираю его. Во мне ничего не осталось. Одно отвращение только. Зачем я вернулась?»
Ей стало казаться, что все эти три года в Миннеаполисе она бессмысленно накручивала себя, внушала себе эту незатихающую любовь, эту тоску, которой на самом деле давным-давно не было, а была просто звериная привязанность к его телу, лицу, запаху, голосу, но разве за эти дела платят ребенком!
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
