Толпа санкюлотов взревела, в восторге аплодируя и размахивая красными колпаками. Женщины пританцовывали на месте и подбрасывали вверх чепцы.
– Я иду к якобинцам! – гремел голос Дантона. – И вы, добрые граждане, тоже идите со мной! Мы поддержим честных патриотов, таких, как Робеспьер, Петион и Грегуар! Мы поддержим их и, если понадобится, умрем вместе с ними!
– К якобинцам! К якобинцам! – вихрем пронеслось над площадью. – Вперед, к Непреклонному! Вслед за Дантоном!
Я пожала плечами.
– Кто такой этот Непреклонный?
– Так они называют Робеспьера, – сказала Изабелла. – У всех главарей этой революции есть такие прозвища.
Я задумалась.
– Признаться, имя Робеспьера все чаще звучит в Париже. Вы знаете его?
– О, моя дорогая, вы будете разочарованы. Я видела его несколько раз и скажу вам, Сюзанна, по его внешнему виду нельзя было предположить, что он на что-то способен. У него был такой старомодный парик, странный оливковый камзол… Он смешон и совершенно невзрачен как мужчина.
– Как мужчина? Откуда вы знаете? Изабелла рассмеялась.
– Дорогая, мой опыт позволяет определить это даже на расстоянии. Не во всех случаях, конечно. Но в этом случае – да. Фи, этот человек был так жалок.
Хорошенький белоснежный носик Изабеллы капризно вздернулся. Я пораженно смотрела на нее.
– Как вы могли жить со своим старым мужем? – невольно вырвалось у меня. – Ему ведь уже шестьдесят восемь!
– Вы имеете в виду, удовлетворял ли он меня? О, дорогая! – Изабелла снова рассмеялась. – Мне двадцать восемь лет, а замуж я вышла тринадцать лет назад, и тогда мой бедный старый Жером еще кое-чего стоил. Но все равно, соседство Жерома никогда не было мне по вкусу. Я была такая глупая, невинная, прямо из монастыря… Мой муж допустил большую ошибку, отправив меня в Версаль. Там быстро нашлись кавалеры, готовые оценить меня по достоинству. Если хотите знать, таких кавалеров было ровно…
Внезапно остановившись, она после паузы закончила:
– Нет, лучше не буду говорить об этом. Я боюсь… боюсь слишком испугать вас.
– Что, это до такой степени страшно, Бель? – спросила я улыбаясь.
Она не ответила, и улыбка с ее лица исчезла.
Толпы людей, окружавших нас, бежали в Тюильри. Мы пошли вслед за ними. Не без трепета переступила я порог дворца. Крики, болтовня, брань неслись со всех сторон. В Тюильри царил разгром. Кипы бумаг в пухлых папках, белые исписанные листы устилали паркет и летали по воздуху. Все шкафы были выворочены, вещи разграблены: толпа тащила все, что попадалось под руку. Ради забавы санкюлоты с грохотом разбивали об пол статуэтки, крушили светильники и лепку на стенах, железными крюками обдирали атласные шпалеры салонов. К портьерам подносили зажженные факелы и со смехом наблюдали, как пылает дорогой бархат.
Оборванцы воинственного вида замазывали грубой кистью все, что символизировало собой прошлое Франции; слова «король», «королева», «корона», «Бурбон», «Людовик», «двор», «принц» были зачеркнуты жирными черными линиями. Санкюлоты, вооружившись тяжелыми молотками, с размаху обрушивали их на мраморные бюсты, установленные в галереях, крушили куски мрамора, яростно топтали мраморную крошку, чтоб даже духу не осталось от ненавистной монархии. На нас никто не обращал внимания.
Торговки завладели кроватью королевы, расположились на ней, как в собственной лавке, и заявляли, что теперь очередь нации устроиться поудобнее.
Мы поспешили уйти из Тюильри, чтобы не видеть всего этого.
– То, что они творят, просто кошмарно, – сказала я.
– О, дорогая, а чего же вы хотите от черни? Что она, узнав об отъезде Людовика, всплакнет и помашет ему рукой?
Мы еще немного прошлись по улице, прислушиваясь к разговорам парижан. Говорили, что депутат Собрания Редерер с трибуны назвал короля подлецом, предательски покинувшим свой пост, и объявил, что приказы министров отныне исполняются без подписи короля, а депутат Гийом предлагал вместо «Людовик, Божьей милостью и в силу учредительного закона государства» писать на документах «Учредительное собрание декретирует и повелевает». Были слухи, уж совсем невероятные, что отчаянная толпа санкюлотов уже отправилась на поиски Лафайета, чтобы вздернуть его на первом же фонаре в назидание другим предателям.
Меня все это нисколько не расстраивало: я заранее приготовилась к самому худшему. Впрочем, за эти годы я привыкла ко всему настолько, что уязвить меня было бы трудно.
– Смотрите-ка, Сюзанна, – произнесла маркиза де Шатенуа, – это карета банкира Клавьера!
Я оглянулась, обуреваемая любопытством, и тут же отвернулась, увидев надменное лицо Клавьера, – серые глаза, четко очерченный чувственный рот, отлично уложенные белокурые волосы. Карета его была великолепна: розового дерева, раззолоченная, как рождественская игрушка, обитая изнутри ярким персиковым шелком Внутри, кроме самого Клавьера, сидела еще какая-то красивая блондинка.
– Ох, этот негодяй, – прошептала я, задыхаясь и ломая пальцы, – как же я его ненавижу!
Да, пожалуй, во всей Франции не было человека, которого бы я так ненавидела. Все в нем возбуждало во мне гнев: и его наглое остроумие, и откровенное хамство, и богатство, и невероятные слухи об этом самом богатстве, и его элегантность, сила и мужская привлекательность. Мне казалось, будь у него меньше достоинств, я и ненавидела бы его меньше.
– Да что это с вами, дорогая? – шепотом произнесла Изабелла. – На вас лица нет, а ведь сюда идет Клавьер.
– Сюда?
Я подалась было в сторону, желая избежать неприятной встречи, но было уже поздно: Клавьер увидел нас и направлялся к нам, а показывать свое смятение я не хотела.
– Ну все, – прошептала я со злостью, – если я удержусь и не плюну ему в физиономию, это будет настоящее чудо…
Вспоминая о том, как говорила с ним в Вене, я всегда чувствовала такое негодование, что сдерживаться мне было и вправду трудно.
– Вот так встреча, – насмешливо приветствовал нас банкир, слегка приподнимая шляпу: в этом его жесте я почувствовала откровенную издевку. – До чего же я рад вас видеть, гражданки.
Я вспыхнула: эта каналья знала, что нельзя уязвить нас больше, чем таким обращением.
– Разумеется, на вашей физиономии написано, что вы гражданин, – сказала я с презрением, – а к нам потрудитесь обращаться иначе.
Он расхохотался, словно моя ярость его забавляла.
– Что ж вы так сердиты, а, моя красавица? Вам вроде бы не на что сердиться. Король дал деру, а что касается меня, то я уже давно вас не беспокоил.
– Я не должна вам больше ни одного су, ни даже денье, – сказала я с плохо скрытым торжеством, – так что мои дела с вами кончены, господин Клавьер.
