Глава 15
«Ну зачем вы приехали? Воевать или?..»
Где-то совсем рядом с 31-й армией, летая из Польши в Восточную Пруссию, помогая развить наступление, бомбили немцев на фанерных самолетах летчицы и штурманы 46-го ночного бомбардировочного полка. Этих летчиц, «ночных ведьм», считали белой костью, они были в большом почете у начальства, к концу 1944-го в 46-м полку было уже немало Героев Советского Союза — не чета простым армейским девчонкам. Но гибли они, как все остальные.
В ночь с 13 на 14 декабря 1944 года разведчик Силкин, дежуривший с товарищами в траншее, увидел летящий над передним краем горящий самолет. Два человека выпрыгнули с парашютами, приземлившись на нейтральной полосе. Через короткое время раздался взрыв, и разведчики услышали крик женщины: «Помогите!» Они поползли к ней — заминированный участок им был знаком. Но прежде чем они успели доползти до раненой летчицы, раздался второй взрыв, более сильный. На лицо Силкина упал воротник от комбинезона летчицы и кусок ее тела. Самолет горел, освещая местность, и немцы «беспрерывно стреляли». Разведчикам все же удалось вытащить летчицу, но она уже была мертва. Они поползли за второй.
Штурман Руфина Гашева начала летать с Ольгой Санфировой на Кубани: там Ольга вернулась в полк после «долгой и тяжелой истории». Еще в Энгельсе, пока тренировался ее недавно сформированный полк, опытная штурман Санфирова «вывозила» летчицу Зою Парфенову. Они зацепились колесами за провода высоковольтной линии и упали, чудом оставшись в живых и разбив самолет. Санфирову как ответственную за полет отправили под трибунал, который приговорил ее к десяти годам заключения. И только после того, как руководство полка обратилось с просьбой в вышестоящую инстанцию, приговор отменили. В первый раз Санфирову и Гашеву сбили 1 мая 1943 года, они упали за линией фронта. Их спасли плавни, по которым они двое суток добирались к себе в полк. Через день после возвращения они снова были в боевом вылете.
Когда сбили во второй раз, им не повезло. Для Руфины Гашевой это был 813-й боевой вылет. Они сбросили бомбы и повернули домой, но тут Гашева увидела, что горит правое крыло самолета. «Несколько секунд летели молча», — вспоминала она. Огонь разгорался и подбирался к кабине, Санфирова старалась дотянуть до линии фронта. Когда ждать больше было нельзя, она велела Гашевой: «Руфа, быстрей вылезай, прыгай!» Гашева помнила, как встала обеими ногами на крыло и ее сдуло струей воздуха. В падении она дернула за кольцо, но парашют не раскрылся. Ее «охватил ужас». Из последних сил она снова рванула трос. Ее сильно тряхнуло, и над ней «раскрылся белый купол». На земле, освободившись от парашюта и отбежав от него, она поползла: стоял страшный грохот, ей казалось, что стреляют со всех сторон[345].
Где же Ольга? Может быть, получила травму при прыжке и лежит где-то беспомощная? Может, попала к немцам? Вдруг рука Руфины «наткнулась на что-то холодное, металлическое — мина!», она попала на минное поле, но нужно двигаться вперед. Руфина шарила перед собой рукой, а потом найденной по пути палкой, как будто это могло спасти. Наконец оказалась перед стеной из колючей проволоки, которую не сразу и с огромным трудом удалось преодолеть. Услышав русскую речь, она встала и громко позвала. Солдаты закричали в ответ: «Давай сюда, родная!» В траншее солдаты напоили ее горячим чаем, один из них снял сапоги и дал ей, чтоб дошла в них до КП. Там она узнала, что произошло с Ольгой. «А подружке вашей не повезло, — сказал кто-то. — Подорвалась на минах… Она тоже шла через минное поле. Но там мины были противопехотные. А вы на противотанковые наткнулись, потому и прошли»[346].
В штабе Руфине налили стакан спирта, и она выпила как воду, ничего не почувствовав. Спать не могла. Утром принесли тело Ольги, и Руфина вышла из землянки посмотреть на нее. «Ничто не шевельнулось во мне, как будто это была не она», — вспоминала Гашева. Потом приехали подруги, девушки из полка, обнимали, утешали Руфину. Когда подъехали к дому, где жили девушки, Руфина выскочила из машины и босиком побежала в свою комнату — ей показалось, что Ольга там, настоящая, живая.
После гибели Ольги Гашева нашла в себе силы снова летать. Летала до победы, штурманом, с замечательной летчицей Надей Поповой.
Декабрь прошел спокойно. Дивизия Ани Мулатовой по-прежнему стояла под Сувалками, и девушки ходили на «охоту». Местных они почти не видели, сталкивались с ними лишь офицеры, которым давали увольнительные в город. Конфликты возникали редко. К полякам предписывалось относиться дружелюбно — «советов и иных органов власти не создавать и советских порядков не вводить, исполнению религиозных обрядов не препятствовать, костелов, церквей и молитвенных домов не трогать». Приказано было также гарантировать польским гражданам «охрану принадлежащей им частной собственности и личных имущественных прав»[347].
С солдатами проводили беседы. «Победа над германским фашизмом лежит через освобождение народов Европы», «Воин Красной армии — представитель самой сильной и культурной армии в мире», — разъясняли личному составу политруки и комсорги. Да и то, что видели они вокруг себя, не настраивало солдат против поляков: «…Люди живут бедно. Вокруг пески, пески… Хвойные леса — и опять пески, и снова убогие деревушки…»[348] — писал жене военкор Дмитрий Дажин. Отношение диктовалось классовой принадлежностью, но и бедные нередко встречали советских враждебно. «…Все было мещанским, хуторянским… Да и на нас в Восточной Польше смотрели настороженно и полувраждебно, стараясь содрать с освободителей что только возможно. Впрочем, женщины были утешительно красивы и кокетливы, они пленяли нас обхождением, воркующей речью, где все вдруг становилось понятно, и сами пленялись порой грубоватой мужской силой или солдатским мундиром. И бледные отощавшие их поклонники, скрипя зубами, до времени уходили в тень…»[349]
Воспитанные в духе освободительной миссии Красной армии, советские солдаты и офицеры чувствовали себя оскорбленными тем, что многие поляки своему освобождению совсем не были рады. Галина Ярцева, прошедшая, как Тая Киселева и ее товарищи, Эстонию, Литву, Латвию и Польшу и остановившаяся «где-то на границе Германии», писала подруге: «…Гуляют, любят, живут, а их идешь и освобождаешь. Они же смеются над русскими… Да, да! Сволочи… Не верю ни в какие дружбы с поляками и прочими литовцами!»[350] Советская военная цензура зафиксировала такие настроения как «факт непонимания великой освободительной миссии Красной армии»[351].
