Чувилев глядит на меня. Упорно глядит, требовательно. Я понимаю его: хочет, чтобы я особо похвалил чувилевцев. Ну что ж, похвалю. Не характеры, в конечном-то счете, определяют воздушных бойцов, а их боевые дела. А они, прямо скажу, блестящи.
— Дорогие друзья, — говорю я собравшимся, — слава о подвигах эскадрильи Чувилева Павла Максимовича давно шагнула за пределы нашего корпуса. Только в боях за Харьков и Белгород — по сути дела за два месяца — эскадрилья сбила шестьдесят самолетов противника. Что же обеспечило эти успехи? Хорошая взаимная выручка в бою, слетанность пар, неустанная осмотрительность, активный маневр, противоположный тому, который предпринимает противник. И еще: творчество командира, его постоянные поиски нового в тактике, отвага и мужество летчиков — Василевского, Кальченко, Иванова, Хвостова, Чирьева…
На седьмом небе Павел Максимович. Ему аплодируют летчики, техники, механики, наши гости — представители авиационно-технического батальона, приглашенные на торжественный ужин. Кто-то его обнимает, кто-то жмет ему руку. Представляю, как хорошо сейчас Чувилеву и всем находящимся в этом зале. И мне хорошо и спокойно, тепло и уютно в этом кругу друзей. Так бы всегда! Но это только желание. Я уже чувствую, как меня начинают захватывать горькие, безрадостные мысли и тоска подступает к сердцу. Я продолжаю:
— Говорить об успехах приятно. Поднимать бокал, пить за успехи приятно. Они согревают наши сердца, они вдохновляют, наполняют нас торжеством и отвагой. Но мы не можем забыть и о тех, кто не дожил до этого дня, кто не встретит Победу, кто остался на поле битвы. Мы будем о них говорить. Сегодня, завтра, всегда. Товарищам, детям и внукам. Чистые, смелые люди, коммунисты и комсомольцы, они отдали жизнь во имя победы, во имя того, чтобы жили другие: и мы, и те, кто будут за нами.
Спазм сжимает горло. На минуту умолкнув, я глотаю горький шершавый ком и продолжаю:
— Очень хочется жить, дорогие товарищи, дышать воздухом Родины, любоваться природой, любить. Об этом кричит каждая клеточка нашего тела, каждый нерв нашего мозга. Все это верно. Но верно и то, что войны без жертв не бывает, войны без слез не обходятся, и каждый из нас обязан исполнить один из заветов отчизны: или убей врага, или умри сам. Третьего нет. На земле наших предков, на священной земле отчизны вместе с врагом не жить! Мы это знаем. Это знали и наши товарищи: Демин, Черкашин, Завражин. Они дрались с врагом убежденно, непоколебимо, решительно…
Я опять умолкаю. Я не могу говорить, вспоминая Завражина — последнюю нашу потерю в этом году.
Завражин был ведомым Матвея, моего заместителя. Но командир и его заместитель вместе летают редко. Если один в полете, то другой на земле. Так уже принято. И если Зотов сидел на земле, Завражин летал со мной. Я любил Николая не меньше, чем Зотов.
Мы взлетали в составе звена. На капэ находился Подгорный. Он передал:
— «Юнкерсы» идут к Бородаевке.
Мы встретили их за линией фронта: три девятки бомбардировщиков в сопровождении восьми истребителей. Атаковали их с ходу в лоб — другой возможности не было. Ударив одну за другой каждую группу, мы развернулись, вышли им в хвост. В этот момент я услышал Подгорного:
— Атаковали удачно, немцы бросают бомбы. Берегитесь истребителей.
Уберечься можно было только одним путем: развернуться навстречу. Мы так и сделали, вернее, пытались, но было немного поздно, и встретить врага огнем мы уже не смогли. Оторваться тоже было нельзя — немцы сидели у нас на хвосте. И двенадцать машин, обнявшись в один ревущий, стреляющий клубок, закрутились, поливая друг друга огнем, то поднимаясь вверх, то падая почти до земли, то расходясь в разные стороны, то вновь сбиваясь в кучу.
— Оттягивайтесь на свою территорию! — приказал командир авиакорпуса.
Мы дрались активно, упорно, и немцы, как ни старались, не могли разбить нашу группу. Но в самом конце воздушного боя, когда мы вышли в район населенного пункта Орлик, я обнаружил, что Коля от нас отстал и его атакует пара фашистов. Развернувшись, я понесся ему на помощь. Один из Ме-109 хотел было встретить меня огнем, но я его встретил раньше, и он отвалил.
Увидев меня, Завражин пытался пойти на сближение. Он положил машину в левый глубокий вираж с креном в мою сторону, и в этот момент на него налетел второй вражеский летчик. Я крикнул:
— Берегись, Николай. Слева фашист…
Но Коля или не слышал, или пытался выйти фашисту в лоб. Но тот был в более выгодном положении. Чтобы ему помешать, я первым открыл огонь, дал пулеметную очередь, но бесполезно — дистанция была не менее тысячи метров. Я опоздал на три-четыре секунды…
Очевидно, немец попал по кабине. Як с эмблемой «Меча» плавно крутнулся влево, сделал виток со снижением…
— Прыгай, Завражин! Прыгай! — кричал я Николаю, а он штопорил, штопорил… И так до самой земли.
Зотов встретил меня на стоянке. Он уже знал обо всем, но все же спросил: «Парашюта не видели? Может быть, выпрыгнул?..» Я ничего не ответил. Он отошел, сел на патронный ящик, уставился в землю. И так сидел дол го-дол го…
Если бы Зотов сейчас находился с нами, он обязательно вспомнил бы бой, в котором так отличился Завражин. В том неравном бою восьмерка Матвея схватилась с группой в составе сорока «юнкерсов», сопровождаемых звеном истребителей.
«Пока мы дрались с бомбардировщиками, — рассказывал Матвей после боя, бросая восхищенные взгляды на своего ведомого, — Завражин заварил кашу со звеном „мессеров“. Представляете, один против четверки! А что он нам передал по радио! „Работайте, — говорит, — спокойно. Головой отвечаю за ваши хвосты“. Надо же так сказать, — восхищался Матвей и бил по плечу своего молодого напарника. — Мы сбили четыре „юнкерса“ благодаря Николаю…»
Все верно, успех воздушного боя целиком обеспечил Завражин. Сам он сбил тогда двух истребителей, доведя свой счет до восьми. Об этом писала наша фронтовая газета, не забыв при этом сказать и о чувствах уже известного в нашей воздушной армии аса, сбившего пятнадцать фашистских машин, к своему молодому напарнику: «… и товарищ Зотов с гордостью и любовью рассказывает о Завражине, вспоминает о том, как приветствовали его успех танкисты, бросая вверх свои черные шлемы, махая руками вслед краснозвездным машинам»…
Я смотрю на собравшихся в зале и предлагаю почтить память Черкашина, Демина, Николая Зав— ражина. Все встают. В наступившем безмолвии говорю:
— Пока живут люди, память о погибших героях всегда будет мерилом человеческих деяний и поступков.
Выступает майор Черненко, мой заместитель. Мы встретились с ним давно, еще на Волховском фронте, вместе летали, вместе дрались с фашистами. Потом он ушел с повышением, служил в одном из полков нашей дивизии. А теперь он мой заместитель вместо Матвея, принявшего полк в нашем же корпусе.
Всегда мрачноватый, суровый, Черненко сегодня иной — сияющий, радостный: наши войска освободили Днепропетровск — родину Николая Никифоровича. Стройный, подтянутый, отбросив назад черные волосы, он говорит:
