Был полдень, солнце вошло в зенит. Наступила единственная минута, когда люди и предметы не отбрасывают теней. Марина, покружив с ним по Кастелло, вышла на абсолютно безлюдную площадь и задержалась у обшитой светло-коричневыми плитами стены. Медальоны с изображениями евангелистов были окружены горельефами из цветочных гирлянд, рогов изобилия и держащих их, совершенно не шедших к внешнему убранству христианского храма нагих младенцев («Неужели Эротов?» — подумал Тимофей). Но ни Маринино тело, облачённое, как и прежде, в короткое, значительно выше колен светлое платье, ни условная обувь — как бы сандалии, состоявшие каждая из тонкой подошвы и почти нитяной тонкости кожаных перемычек — не отбрасывали никакой тени на стены строения и на плиты площади. Волосы, прежде тёмные, а в сумерки почти смоляные, внезапно посветлели. На мгновение ему показалось, что это уже не Марина, что его водит по городу другая, совсем незнакомая спутница. Оливковый загар — без видимого следа от надеваемой в общественных местах из приличий одежды — покрывал всё тело под платьем; она, видимо, загорала нагишом. Но даже загар показался теперь не таким интенсивным.
«Почему ты меня так пристально разглядываешь?» — «Возможно, я останусь с тобой навсегда». Марина смолчала и посмотрела ему в глаза немигающим взглядом. Тимофей обнял её затылок обеими ладонями и стал целовать; она в ответ дёрнула головой и, широко расставив обе руки и при этом совершив вращательный жест, словно желая стряхнуть с себя его пыл: «Погоди! Я ещё не всё тебе показала…»
Он провёл тыльной стороной своей ладони по её подбородку: «Просто пытаюсь удостовериться в твоей реальности». — «Ну, ты тоже какой-то ненормальный случай, не обольщайся».
VIII
Солнце чуть сместилось на закат. Короткие тени затрепетали между ногами идущих. Строения тоже оплотнели и стали отбрасывать минимальную прохладу, в которой легко было передохнуть от изнурявшего жара. Для этого нужно было почти вжиматься в стены улочек, похожих на коридоры Кносского дворца. Марина вела его обратно, в самое сердце сворачивавшегося улиткой Кастелло. «Наши блуждания не имеют никакого смысла». — «Ты ведь хотел увидеть другую Венецию? Погоди немного».
Они прошли через маленькую площадь Двух Колодцев, миновали Большой дворец, пересекли мост и, ещё поплутав по переулкам и улочкам, вышли к дому на краю пересохшего канала Рио делла Челестиа. Там, на отполированной временем и прикосновением миллионов рук стене висела медная табличка: «Timoteo Caldi». Марина вынула из кармана ключ — он только изумился, что у такого короткого, совсем невесомого платья могут быть карманы, — и вставила его в щёлкнувший замок.
Помещение было просторным, и вдоль стен размещались аккуратно расставленные деревянные детали лёгких лодок, тщательно выпиленные и согнутые, словно детали гигантского конструктора. По стенам была протянута проводка, в глубине виден станок, за станком темнело что-то узкое на подпорках. На противоположном конце рассекала воздух квадратами чугунная решётка: это был выход из дома прямо к высохшему каналу, в обычное время оживлённому, но теперь по нему никто не плавал, и ставни окон противоположного дома были закрыты наглухо. Яркий свет со стороны канала не давал разглядеть, что же ещё было расставлено вдоль стен. Марина щёлкнула выключателем: тёмная узкая лодка на подпорках в глубине покрылась, словно лаком, электрическим блеском.
«Вот мастерская человека, который ремонтирует гондолы. Заходи, не стесняйся». — «Кто он тебе?» — «Ты же сам говорил, что к прошлому ревновать невозможно». — «Специально выбираешь — по именам?» — «А ты думал, у тебя одного это имя? Проходи-проходи, его сейчас нет в городе». — «Ты же сказала, что это — прошлое». — «Всё зависит от тебя: да проходи же!» Тимофей подошёл к гондоле и провёл обеими ладонями по её крашеной поверхности. Она была гладкой и упругой, союз ускользающей лёгкости и силы.
IX
«А сейчас мы поднимемся на чердак. Условный подвал я тебе показала. Впрочем, настоящих подвалов у нас не бывает: вся наша земля под водой, это смесь земного состава, древесины и солёной лагунной влаги. Греческое ὕλη, ты ведь любишь такие слова. Пойдём же!» Она решительно взяла его руку, ладонь в ладонь, с переплетением пальцев. Лестница оказалась с винтовым кручением, выбивающим из-под ног основание: так быстрее добраться до самого верха, где прямо под черепичной крышей располагалось нехарактерное для Венеции круглое слуховое окно. «Вот смотри!» В окне — поверх ближайших к лагуне крыш — неисчислимые полчища чаек всё ещё кружили над умирающей лагуной. «Это ты мне хотела показать?» — «Не только». — «Знаешь, я ценю твоё желание быть психопомпшей». — «Кем?» — «Психопомпшей, вожатой души по этому пространству». — «Я неплохо понимаю русский и английский, гораздо лучше, чем твой любимый древнегреческий, которого ты ведь толком и не знаешь. Так вот: слово это представляется мне ужасным. Оно звучит, как если бы я вытягивала из тебя страхи… И вообще: ещё неизвестно, кто кого тут водит. Ну же, смотри в окно». — «Почему там одни только чайки? Где голуби?» — «Муниципалитет запретил их кормить на Сан-Марко: и голуби ушли». — «Я много времени провёл в Новом Свете. Я расскажу тебе историю про странствующего голубя». — «Разве не все голуби странствуют?» — «Эти перелетали мириадами, поедая жёлуди в дубовых и буковых рощах вокруг Великих Озёр. Их лёт затмевал небо. Человеку казалось, что они неистребимы, что это такое бедствие наподобие саранчи, а заодно даровая мишень для стрельбы и ещё — прекрасная пища. В Африке саранчу едят. Слушай дальше. Сто тридцать пять лет назад огромная стая — а они, как и люди, жили гигантскими скоплениями — расположилась на гнездование в буковых рощах на севере штата Мичигана возле Петоски. Я там бывал: чудесный ландшафт: пруды и озёра, леса, даже летом — прохлада и близость огромного пресного моря. В мелких озёрах и в бурных речушках — форель. В небе — орлы. Такой, вероятно, была наша Европа при немецких романтиках. Так вот охотники и прочая шелупонь собрались, оповещённые по телеграфу, чтобы посоревноваться в меткости изничтоженья, и день за днём отстреливали голубей десятками тысяч. Никто не остановил истребления; это был чистый спорт. Съесть такую добычу всё равно невозможно. Те из голубей, кто упорхнул, странствовали ещё несколько десятков лет по рощам Мичигана, Висконсина, Миннесоты, пока все не вымерли. Голубь этой породы, если его не стрелять, жил четверть века. А мог размножаться только в гигантской стае: одному ему не хватало возбуждения, вот как. Последнего прихлопнул из озорства мальчишка возле Собачьей Прерии. Там бук не растёт, зато сплошные дубовые леса в пойме Миссисипи. Величественная река! Тоже полная вольной природной жизни. Теперь в этом месте памятный знак — в честь того самого выстрела. Сложенная из камней стена, а в ней — металлический барельеф с голубем на дубовой ветке. Я видел его и сидел два часа возле: под дубом, слушая пенье цикад. Птица была красивая, нечто вроде плачущей горлицы — когда-нибудь видела? — только с длинным хвостом, сизыми крыльями и с розовой грудкой. Волшебная птица!» — «И почему я должна была это услышать?» — «Мне кажется, что то, что в окне, — это уже Новый Свет, Дикий Запад, зона отстрела».
