Остальные предложения депутатов и поверенных относились к реализации тех статей «Положения» 1804 г., которые касались культурной реформы. Эта часть «мнений» депутатов удостоилась необоснованно резкой характеристики в работах Ю.И. Гессена. Согласно мнению Гессена, в «тревожное время, когда многотысячной массе предстояло изгнание с насиженных мест, когда всему народу угрожало экономическое бедствие, депутаты направили усилия к тому, чтобы укрепить власть раввинов, остановить в самом начале культурное движение»[570]. Столь одностороннее освещение «мнений» депутатов, содержащихся в докладе Третьего еврейского комитета, создает искаженное представление об этом документе. В действительности депутаты протестовали главным образом против двойной подати и ограничений, связанных с перемещением евреев по территории империи (но не против черты оседлости)[571]. По поводу же предполагавшейся реформы еврейского образования депутаты дипломатично предложили учреждение своего рода «подготовительных курсов» для еврейских детей перед поступлением их в общероссийские учебные заведения[572]. Таким образом, предлагавшийся депутатами 1807 г. подход к еврейскому образованию выглядел более «прогрессивным», нежели общее отношение российского еврейства к светскому образованию вплоть до 1870-х гг.[573]
Явная уступка требованиям правительства со стороны депутатов не встретила понимания в комитете, провозгласившем своей целью «усовершенствование политического состояния евреев, между прочим, чрез приобщение их посредством языка к тому обществу, от которого они столь долгое время отсечены были преграждением всех способов к получению одинакового со всеми воспитания»[574]. Возражения комитета на предложение депутатов обнаруживают тенденцию, широко распространившуюся в дальнейшем в образовательной политике по отношению к евреям[575]. Религия евреев, не имевшая ни иерархическим образом организованного духовенства, ни краткого свода нравственных принципов наподобие катехизиса, представлялась властям чем-то странным, непонятным и оттого подозрительным. Согласно доводам комитета, светское образование для евреев «не только не отвлекает от изучения догматов веры, но, напротив того, внушает к оным должное уважение»[576], т. е. способствует превращению евреев в нормально, с точки зрения властей, организованный народ, а иудаизма – в комплекс легко сводимых к набору общих формулировок «догматов». Разумеется, эта логика не могла найти понимания у еврейских представителей, стремившихся объяснить комитету, что «еврейские духовные преступления и следующие за ними наказания совершенно различны от преступлений и наказаний всех прочих народов» и что «всякое деяние еврея подчинено какому-либо законному обряду религии, упущение которого почитается действительным грехом»[577].
Стремлением к контролю было продиктовано и решение удовлетворить просьбу депутатов о расширении компетенции раввинов, ограниченной «Положением» 1804 г. Власть раввинов, по мнению членов комитета, должна была служить «обузданию евреев, кои никаких духовных властей, например консисторий, коллегий, синодов и прочего, не имеют»[578]. Эти опасения властей были использованы в своей аргументации депутатами, уверявшими, что ограничение прав раввинов «может в скором времени довести их [евреев] до крайнего разврата»[579]. Отказ от вмешательства во все дела, связанные с еврейской религией, «малейшее неосторожное прикосновение к которой потрясает основания нравственности, на коих утверждается верность к государю и повиновение правительству»[580], был связан также с усилившимися перед войной 1812 г. подозрениями относительно лояльности евреев.
Примечательна также мотивировка депутатами требований об отмене двойной подати и ограничений, связанных с переменой места жительства. Депутаты, «усматривая из всех почти статей положения [1804 г.] благотворную цель правительства поставить евреев в ряду со всеми верноподданными», выводили из этого заключение о необходимости отмены двойной подати[581]. Комитет предложил удовлетворить эти просьбы, дабы евреи «признали Россию истинным своим отечеством» и «устремились бы к снисканию уважения в том обществе, от которого они доселе удалялись»[582]. Нельзя не заметить сходства этих формулировок с «Décisions Doctrinales» парижского Синедриона[583], опыт которого, несомненно, учитывался комитетом. Правила, согласно которым евреи, проживавшие на помещичьей земле, не могли сменить место жительства без разрешения помещика, депутаты объявили «чрезвычайно стеснительными для их гражданской свободы»[584], вероятно не решаясь прямо объявить о том, что это могло быть первым шагом к закрепощению евреев. Оригинальное решение было предложено еврейскими представителями и в вопросе о традиционной еврейской одежде, которую евреи, избранные в члены магистрата или приезжающие во внутренние губернии (в том числе и сами депутаты), должны были сменить на европейское платье: «Депутаты и поверенные еврейских обществ изъясняют, что, по закону их, они бород не бреют, и потому почитают гораздо приличнейшим ходить в русском платье, по примеру русских купцов, в немецком же платье, с небритыми бородами, они вяще могут послужить предметом поругания и насмешек»[585]. В действительности же депутаты, вероятно, добивались сохранения традиционной еврейской одежды, которая имела больше сходства с длиннополыми сюртуками бородатых купцов, чем с «немецким платьем». Позиционируя еврейский традиционный костюм как «русское платье», депутаты, таким образом, включали свои требования в контекст усилившегося в эти годы патриотического подъема, отразившегося и в одобрении комитетом этой инициативы, которая, по мнению членов комитета, должна была способствовать тому, чтобы «сблизить как понятия, так и пользы евреев с понятиями и пользами общими русскими»[586]. Примечательно, что именно вопрос об одежде стал главным в критике еврейских депутатов отдельными «просвещенными» евреями, такими, как Гирш-Бер Гурвич из Умани, изливавший свое недовольство политикой еврейских депутатов останавливавшемуся в его доме И.М. Долгорукову[587].
