Ее голова начала слегка покачиваться.
— Вот сейчас ты выглядишь действительно счастливой, — сказал я.
Ниточка слюны протянулась по ее подбородку.
— Проводи меня вниз, — попросила она, — мне пора заняться чудесами.
Мы спускались на нижние уровни в клети древнего лифта. Один из нерадивых служек Десмонда сидел на посту у тормозного рычага и бормотал что-то себе в рукав.
— Патогены, — услышал я, — через «П».
— Ты же вроде болен? — спросила Рени.
— Я в прекрасной форме, — сказал я.
— А выглядишь довольно больным.
— Это не прокатит, — сказал я.
— Еще как прокатит.
Мы достигли дна с глухим стуком. Паренек-передвинул рычаг в прежнее положение.
— Нет, — продолжал он, — тебе следовало нанести покрытие до введения. А ты ведь не нанес, правда?
Мы прошли по коридору, через дверь, прямо в темноту. И вдруг в конце коридора зажегся огонь, точнее — огни: батареи слепящих софитов залили светом огромный съемочный павильон. Съемочные группы роились вокруг кучи декорации: комнат из трех стен без потолка, некоторые — белые, некоторые оклеены фотообоями с деревьями, морскими берегами или ночными видами городских площадей. Всюду сновали люди с кабелями и реквизитом. Мы прошли комнату с земляным полом — там был все тот же мужик в маске и кожаных штанах. Он был существенно мельче, чем казался по телевизору. Он стоял, опираясь на свою лопату, а рядом кто-то наматывал кабель на руку.
— Прогоним разок, — сказал тот, что с кабелем. — Тишина в студии!
Мы остановились около каких-то железных коробок. Землекоп копнул и врубился в бетон, начиная свое обычное «скреби-копай».
Рени повела меня прочь от лопатного скрежета.
— Они это дерьмо будут часами снимать.
— А в чем фишка? — спросил я. — Не врубаюсь. Это же тоска зеленая.
— Мы предпочитаем термин «трансообразность».
Рени заковыляла к следующей декорации — пустой голубой комнате с гимнастическими матами на полу и одинокой табуреткой. Стены украшали одинаковые плакаты «Вперед, Пиздувечина!». К нам подошла девушка с радикальным бальзамом, в руках она держала планшет.
— Масик, — сказала она. — Ну как, чувствуешь магию?
— Вроде того, — ответила Рени.
— Кисик, у тебя сейчас никаких проблем?
— Никаких.
— Чудненько.
Девушка с радикальным бальзамом мазнула рот какой-то притиркой.
— Где Глашатай? — спросила Рени.
— Уоррен? Он в гримерке. Сейчас будет.
Через пять минут лимонные бакенбарды с обнаженным торсом вошли в дверь декорации. На парне были белые штаны, похожие на врачебные, и тапочки медбрата. Он уселся на табуретку и приступил к массажу собственной промежности.
— По местам, — сказала девушка с радикальным бальзамом.
Рени вручила мне свои костыли и легла на живот с краю съемочной площадки.
— Мотор!
Вокруг заиграла музыка, которую я слышал по радио в Индиане, — оригинальная версия, еще до альтов. Но теперь она звучала подделкой.
— У меня была собака. Я ее любил, — начал Уоррен, не переставая гладить промежность. — И моя собака любила меня. Вот и все, что есть в жизни. Я воспитывал свою собаку с раннего детства. Со щенячества. Неважно. Ее родителей усыпили, и мне приходилось всем заниматься самому. Никакой поддержки. Никому не было дела, умрет моя собака или нет. И это дело я возложил на себя. Это была моя собака. В мире существует множество замечательных вещей, и, если вы сможете избежать самолюбования, или массовой галлюцинации, наведенной масс-медиа, или персональной галлюцинации собственного нарциссизма, вы, может быть, сумеете их когда-нибудь увидеть. Но это как если бы вас заключили в хренов титановый кокон, курсирующий в атмосфере: вы не совсем пилот, но у вас в руках джойстик, и вы вроде бы рулите, но не управляете. Никогда в жизни вы ничем не управляете — даже когда ваш отец в седьмой раз переженивается, даже когда ваша мать все больше отдаляется и отчуждается, даже когда ваш собственный брат пытается влезть в воспитание вашей собаки, которую вы один воспитываете с самого щенячества, — ничем вы не управляете, просто шарахаетесь в своем коконе, один на один с мигающими кнопками на панели управления, но и эта панель ничем не управляет, и вы один носитесь над бездной мертвого воздуха, мертвого пространства, через небытие мирового трезвона и небытие всезаглушающего трезвона собственных мыслей в вашей собственной голове, и вам надо вылупиться из этого блядококона, просто взять и на хер выброситься оттуда, и вы, типа: ой, бля, я должен, бля, выброситься на хер отсюда, я должен, я на хер должен… И вдруг вы замечаете маленькую кнопку, которая мигает и светится чуть по-другому, и на ней нарисована большая буква «В», которая светится и мигает не так, как другие кнопки, и вы понимаете, что, может быть, только она одна, блядь, и работает, и вы жмете на нее, жмете что есть силы…
Член Уоррена выскочил из штанов. Рени на локтях покорячилась к нему. Ее ноги безжизненно волочились за ней. Время от времени со страшной натугой она тянула руку, будто хотела вцепиться в воздух.
— Пробой на выход, — сказал Уоррен, его голос набирал скорость. — Вот как называют такое катапультирование во всех кино про летчиков, где они постоянно нудят, как опасно так выбрасываться, вот дернулся не под тем углом, и — бабах! — потерял руку, а может — голову, свою голову. Ну и похрен, я в том смысле, что вам никак не возможно дальше оставаться в этом коконе, этом вашем маленьком самодостаточном самодовольном агрегате и…
— Снято! — рявкнула девушка с радикальным бальзамом.
Рени в слезах свалилась почти на тапки Уоррена.
— Что? — сказал Уоррен.
— Собака, — сказала девушка с радикальным бальзамом, — что стало с собакой?
— Я как раз собирался к ней вернуться.
— Рени была на своей отметке.
— У меня была еще пара секунд.
— Хрена лысого у тебя было. Посмотри на нее. Она же практически лежит на твоих тапках. Уоррен, это шоу не про тебя, а про нее. Добрее надо быть.
— Как это — про нее? Это же я здесь распинаюсь. Я тут дрочусь.
— В том-то все и дело. С точки зрения лесбиянки.
Я потихоньку слинял.
Послонявшись вокруг, я нашел себе норку между моргающими монтажными платами и прикемарил там на свернутом кабеле. Наверное, даже заснул. А когда очнулся, чей-то ботинок тыкался носком мне в ухо: такое ощущение, будто меня, растерянного и насмерть сбитого с толку, выводят из какого-то подземелья — как туриста, умудрившегося потеряться в знаменитой местной достопримечательности под землей.
То был сапог Десмонда. Я подробно изучил все частоколы микротрещин на его коже.
