Небольшой храм, построенный в форме креста, был наполнен лилиями, ароматом которых благоухал воздух.
Жизель чувствовала, что обеты, которые они приносили друг другу, священны. У нее не было сомнения в том, что они выдержат все испытания временем и что с течением лет их любовь и радость, которую они дарят друг другу, станут только сильнее.
Несмотря на возражения Жизели против ненужных трат, граф настоял на том, чтобы у нее было белое подвенечное платье — и мадам Вивьен превратила ее в воплощение юной красоты и невинности, в настоящий идеал, к которому стремятся все невесты.
Фата из тончайшего кружева, словно сотканного нежными пальчиками фей, падала на белое газовое платье, отделанное кружевом. А венок на фате был не из флердоранжа, а из только-только начавших раскрываться бутонов белых роз. В руках у Жизели был букет из таких же роз.
Место ее отца в церемонии занял капитан Генри Сомеркот, хотя граф сказал ей:
— Я знаю, что герцог Веллингтон с большим удовольствием был бы твоим посаженым отцом, если бы мы его об этом попросили.
— Я предпочла бы, чтобы это был кто-то из офицеров твоего полка, — ответила Жизель. — И мне кажется, что капитан Сомеркот был искренне привязан к папе.
— Это правда, — подтвердил граф. — Генри больше других старался разыскать твоего отца.
— Тогда мне хотелось бы, чтобы это он выдавал меня замуж, — сказала Жизель и чуть слышно добавила:
— За тебя.
Когда она шла к алтарю, опираясь на руку Генри, граф восхищался ее красотой и невинностью и думал о том, что никто бы не смог с ней сравниться. Он понимал, что нашел в Жизели то, чего ему недоставало во всех женщинах, которых он знал прежде.
Да, конечно, они были искушенными светскими красавицами, но в глубине души он знал, что идеалы, которые он еще ребенком усвоил от матери, могут найти свое воплощение только в женщине, чья личность не будет затронута грехом и низкими страстями, — в существе поистине чистом.
Все поступки Жизели всегда диктовались чувством самоотверженности, и даже когда она готова была пожертвовать своей невинностью, то это диктовалось ее готовностью жертвовать собой ради других. Сам он, будучи человеком храбрым, всегда восхищался ее отвагой и стойкостью.
Ему так и не удалось сказать ей, что он почувствовал, когда понял, что она спасла ему жизнь, рискуя при этом своей собственной. Ею руководила любовь — любовь, которая рождалась в сердце, переполненном этим чувством. И она щедро дарила свою любовь не только ему самому, но и всем, кто страдал.
Теперь он понимал, почему она с таким сочувствием отнеслась к несчастной Эмили Клаттербак и почему ей инстинктивно претило обманывать Джулиуса: даже в нем она пыталась видеть только хорошее.
Поистине Жизель во всем была именно такой, какой должна быть женщина, и, когда они произносили брачные обеты, граф думал, что ему посчастливилось так, как везет в жизни только очень и очень немногим мужчинам.
А для Жизели этот брак был поистине даром небес.
Она давно поняла, что любит графа, но считала, что никогда не сможет занять в его жизни важного места. И вдруг это горькое счастье, эта мучительная сердечная боль, которую она до сих пор не забыла, сменилась блаженством взаимного чувства!
В ночь перед свадьбой она долго молилась, стоя на коленях у кровати, и благодарила бога за то, что доброе имя ее отца восстановлено и что он дал им с графом найти друг друга.
Еще совсем недавно, голодная и измученная, она поднималась на второй этаж, чтобы вычистить камин в спальне графа, и разве могла она предполагать, что этот человек окажется командиром полка ее отца и мужчиной, которого она полюбит чуть ли не с первой минуты их встречи?
В тот день, когда граф нанял ее в качестве своей сиделки, она сказала себе, что ей надо было бы выйти из Немецкого коттеджа и исчезнуть. Но к тому времени Жизель уже успела убедиться в том, насколько трудно бывает найти работу, и ей было страшно, что если она откажется от хорошего места, то нового уже никогда не найдет. А в этом случае, говорила она себе, пытаясь успокоить свою совесть, мама умрет от голода, а Руперт больше никогда не сможет ходить.
Чуткая Жизель инстинктивно поняла, что между нею и графом существует какое-то мощное, волнующее, непреодолимое влечение, которое она не могла бы объяснить словами, но присутствие которого очень ясно ощущала.
Она видела его в том, как невольно ускорялись ее шаги, когда она направлялась к нему в комнату или возвращалась в Немецкий коттедж, выполнив какое-то поручение, с которым он ее посылал в город. Она видела его в том, как болезненно сжималось ее сердце, когда приходило время расстаться с ним на ночь и как мучительно долго тянулось время до их следующей встречи.
Ее любовь была тайной, которую она хранила и самой глубине своего сердца, и в то же время это чувство наполняло все ее существо, изменяя ее настолько, что она сама переставала себя узнавать!
Ей казалось, что она может коснуться звезд, что она парит над землей — и в то же время понимала, что когда расстанется с ним, то попадет в глубины самого черного отчаяния.
«Нам предстоит вместе сделать столько всего хорошего! — говорила она себе теперь. — Я буду заботиться о нем и сделаю его счастливым — я подарю ему такое счастье, какого он прежде не знал, потому что всегда был один».
Граф, лежавший в просторной кровати, освещенной двумя свечами и мерцающим огнем камина, думал примерно то же самое.
В комнате стоял тонкий аромат гвоздик и роз, но он не замечал этого.
Тальбот уже начал немного бояться, что Жизель не придет к нему, и в то же время понимал, что она не ожидает, чтобы он пришел к ней в спальню. Апартаменты в Немецком коттедже включали в себя только одну парадную спальню, которую он с самого начала и занял и которая при обычных обстоятельствах была бы отведена даме. Спальня меньшего размера по другую сторону от гостиной, в которую миссис Кингдом распорядилась перенести вещи Жизели, на самом деле была туалетной комнатой.
«Она придет ко мне», — говорил себе граф.
И он ждал с отчаянно бьющимся сердцем.
Наконец дверь его спальни открылась, и в комнате появилась Жизель.
Пока она медленно шла к нему, он увидел, что она выглядит именно так, как ему хотелось: ее светлые волосы волной падали ей на плечи и спускались ниже талии. На ней был белый пеньюар, и лицо ее казалось бледным, но в огромных глазах светились нежность и любовь.
Она медленно приближалась к кровати, а потом спросила прерывистым голосом, сказавшим графу, как сильно она волнуется:
— Тебе… удобно? Нога… совсем не болит? Тебе сегодня… пришлось очень много стоять!
— Бэтли позаботился обо мне, как ты ему велела, — ответил граф. — Он уложил меня в постель, словно ребенка. Хотя я уже вполне могу сам о себе заботиться.
— Теперь… о тебе… буду заботиться я.
