Моя личная война с режимом закончилась тем, что я присоединился к группе. В своем кругу мы шутили, что советская власть похожа на легендарного василиска из подземелий вильнюсского бастиона. Увидев в зеркале — то есть документах, собранных группой, — свое не очень приятное отражение, она окаменеет хотя бы на время. И правда, несколько месяцев группа работала без препятствий. Но вскоре меня вызвали в организацию, которая выдавала загранпаспорта, и приказным тоном посоветовали воспользоваться приглашением университета Беркли, где мне предлагали один семестр читать курс семиотики. Приглашение прислал Чеслав Милош, который, как и раньше, интересовался Вильнюсом и вильнюсскими делами и кое-что обо мне слышал. Я ответил, что должен обсудить дело с семьей и друзьями; на это мне дали две недели. Члены группы решили, что стоит иметь своего представителя за границей. Выезжая с вильнюсского вокзала в Москву, где меня ждали пограничники в зеленых мундирах, обыск и, наконец, самолет в Париж и Вашингтон — я знал, что никогда больше не увижу ни своего города, ни своей семьи.
Через одиннадцать лет оказалось, что я ошибался: система, которая, на первый взгляд, была незыблема как пирамиды, рухнула. Как и многие, я надеялся, что она все же не вечна, но не думал, что сам дождусь ее гибели — тут тоже не отличался от большинства. Полгода проведя в Калифорнии, я лишился паспорта «за деятельность, несовместимую со званием советского гражданина», то есть за участие в группе. Дальнейшие мои приключения не слишком связаны с Вильнюсом, о котором эта книга, поэтому о них рассказывать не буду. Наблюдать за своим городом я мог только издалека.
Сначала он, как и вся империя, казался безнадежно замерзшим. Группу разгромили, ее руководитель Викторас Пяткус получил большой тюремный срок (часть его провел в одной камере с членом московской группы Натаном Щаранским). Подпольные кружки и печать не исчезли, но до Запада доходили сведения о все новых арестах. Приспособившиеся жили себе как жили — другими словами, неплохо, хоть и дрожа; островки интеллигентов, не соглашающихся играть по общим правилам, понемногу ширились, но не могли ни на что повлиять; простые люди с трудом сводили концы с концами и, казалось, о другом не заботились. Официальные газеты и книги как всегда извергали лавины слов, за которыми стояло ничто, окрашивающее мир в невыносимый серый цвет.
Но вдруг это закончилось. Хватило того, чтобы в монолитной стене образовалось несколько трещинок. Они стали расширяться с такой скоростью, что удивилась не только власть, но и ее противники, где бы они не жили — в советском государстве или на Западе. Реформы Михаила Горбачева должны были подлатать и немного осовременить систему. Диссиденты знали то, о чем, наверное, не догадывался реформатор — систему починить нельзя; однако многие думали, что попытки ремонта закончатся возвращением к старым привычкам, как не раз уже бывало, и угрожающее здание империи станет еще грознее. На этот раз оно начало разваливаться. Режим, который десятилетиями унижал, развращал и отравлял своих подданных, наконец утратил способность ими управлять. С недоверием, но и с восхищением я наблюдал, как Литва и Вильнюс стали важнейшими катализаторами распада. Те, кто выпускал подпольные газеты, вышли на свет и стали митинговать, требуя свободы для политзаключенных, а также и для всех других. Сначала их было несколько, но посмотреть на митинг собирались толпы, и вскоре трудно стало отличать митингующего от зрителей. Власть реагировала обычным способом — разгоняла митинги, а кроме того, решила организовать группу интеллигентов, которые поддержали бы реформы, но отвлекли народ от несбыточных надежд. Раньше такие интеллигенты были вполне послушными, сейчас их группа, назвавшаяся «Саюдисом» («Движение»), за несколько месяцев дала понять, что хочет того же, что и диссиденты. Через некоторое время по их стопам пошла немалая часть литовских коммунистов. В сущности повторилась ситуация 1918 года: разрешенное оккупантами движение вышло из-под контроля.
Историки будущего еще будут разбираться в этих событиях, их причинах и течении. Понятно, на Литву воздействовало то, что происходило во всей Восточной Европе, в других республиках Балтии, в самой России; один очаг сопротивления и перемен помогал раздувать другие. Островки, пытающиеся жить по-своему, наконец выросли настолько, что объединились в альтернативное общество. Это касалось и открытых диссидентов, и тех, кто не рисковал, но сохранял в себе и других тоску по истории и мировой культуре. Один из них, Витаутас Ландсбергис, популярный пианист и знаток Чюрлениса, возглавил «Саюдис». До этого он не отличался от других, но вдруг продемонстрировал незаурядный политический темперамент и за несколько дней превратился в культовую фигуру. Что до коммунистов, они давно тихо ненавидели указания Москвы, но не спешили протестовать, пока она гарантировала их привилегии; когда уровень их жизни после золотой брежневской эпохи стал падать, они превратились в патриотов и даже начали подумывать о том, о чем раньше заикнуться не смели — об отделении от Советского Союза.
В любом случае мой город, хоть и ненадолго, привлек к себе внимание всего мира. В те дни Литву хотелось сравнивать с Ирландией Йейтса и Грецией Байрона — она стала таким же символом свободы На митинги собирались уже не сотни, а десятки тысяч людей, появились довоенные флаги, до этого строго запрещенные, — и власть, не видя другого выхода, их спешно разрешила. Парламент, выбранный еще по советским законам, но ставший подлинным парламентом, объявил независимость, хотя не знал, когда и как ее можно будет осуществить. Власть Горбачева ответила на это блокадой. Витаутас Ландсбергис обратился в парке Вингис к жителям Вильнюса с короткой речью, в которой привел слова Гедимина: «Скорее железо станет воском и вода превратится в камень, чем мы отступим». Трудно представить себе европейского политика, цитирующего в дни кризиса текст шестисотлетней давности, и еще труднее представить, что этот текст прекрасно отобразит настроения общества. Но в Вильнюсе произошло именно это. История оказалась совершенно живой.
Много раз я пытался прилететь из Америки в Вильнюс, чтобы увидеть все своими глазами. Один раз мне даже удалось, хотя КГБ еще вовсю старался, чтобы эмигранты не ездили в Литву. Я не всегда был согласен с Ландсбергисом и «Саюдисом» — мне казалось, может и не без оснований, что на их деятельность слишком влияет старый романтический национализм. Национальная мифология бывала прекрасной и плодотворной в девятнадцатом веке, однако двадцатый век доказал, что она может вести и к катастрофе. Культ прошлого помогал освободиться от тоталитаризма, но грозил тем, что старые ситуации и старые жесты могут повториться, словно мелодия на заезженной граммофонной пластинке. Я знал, что многие люди в «Саюдисе» мечтают о моноэтническом Вильнюсе, ценят единство больше, чем разнообразие, навязывают историю, в которой правы только литовцы, а историческая отсталость становится знаком благородства. Ландсбергис мне казался не столько демократом, сколько националистом (позднее он не раз подтвердил такую репутацию). Еще труднее был польско-литовский вопрос, в сущности не решенный со времен Желиговского. Польские эмигранты, и Милош в том числе, создали новую концепцию, по которой Вильнюс должен был стать столицей терпимой и дружественной Польше Литвы, но было неясно, все ли в обеих странах это примут. Одним словом, я боялся, что мой город может постичь судьба Сараева, но не решался критиковать «Саюдис», поскольку понимал, что он — главная, быть может, единственная надежда на освобождение.
