Принимаю всё это к сведению. Я довольствуюсь тем, что мне было даровано: объятием в кухне, креслом с ней по соседству. Но слова её, как всегда, уклончивы. Или, как я предпочел бы назвать это на английский манер, «elusive». Нет, здесь не стоит усматривать какую-то хитрость, эту альфу и омегу кокетства. Дело, возможно, в другом: она чувствует, что её доброе отношение ко мне лишено будущего, как, впрочем, и вообще вся ситуация в этом чартерном рейсе.
Когда мы возвращаемся в салон, там уже вспыхнуло световое табло и пассажиры — произнося это слово, я не могу отделаться от гнетущего чувства — пристегивают ремни. Я сажусь рядом с бортпроводницей, что даёт кое-кому повод переглянуться украдкой, но это не сопровождается никакими высказываниями, даже шёпотом на ухо, молчат даже viudas, что свидетельствует об эффективности наказания, которому Робби подверг миссис Банистер.
Застыв в терпеливом и в то же время тревожном ожидании, предшествующем взлёту, пассажиры готовятся пережить эти ничем не заполненные мгновения, очевидно забыв, что именно во время посадки, которую мы тоже тогда оценивали как пустое, мёртвое время, разразилась та жуткая свара, приведшая к изгнанию Мюрзек.
И в самом деле, пока самолёт катился по ухабистой полосе, невероятную жёсткость которой мы уже испытали, в салоне ровным счётом ничего не происходит и никто не произносит ни слова. Но как только самолёт встаёт на дыбы, готовый подняться в воздух, — меня снова восхищает поразительная бесшумность его двигателей, — я чувствую, что нам и сейчас не избежать скандала.
Агрессивность перемещается на этот раз из левой половины круга в правую, и, опустив забрало шлёма, зажав в кулаке копьё, атаку начинает Блаватский.
— Мадемуазель, — говорит он бортпроводнице, — этот полёт по меньшей мере необычен, и я полагаю, что наступило время задать вам несколько вопросов.
— Я к вашим услугам, мсье, — вежливо, но еле шевеля губами, с усталым видом отвечает бортпроводница.
Она как будто даёт понять, что все эти вопросы, равно как и её ответы, ни к чему не приведут.
— Когда вы узнали, что должны будете принять участие в нашем полёте?
— Вчера днём. Я сама этому удивилась.
— Почему?
— В то утро я вернулась из Гонконга и должна была, как обычно, трое суток отдыхать.
— Как с вами связались?
— Мне позвонили по телефону. Ко мне домой.
— Это был обычный способ связи?
— Обычный — не скажу. Но так уже бывало.
— И что вам сказали?
— Принять в 18 часов в Руасси пассажиров, вылетающих в Мадрапур, и лететь вместе с ними.
— Уже одно это нарушало общепринятый порядок. Стюардесса, которая регистрирует пассажиров в аэропорту, и стюардесса, которая летит вместе с ними, — это две различные службы.
— Вы правы, — говорит бортпроводница.
— Кто вам звонил?
— Начальник.
— Как его зовут?
— Он назвал мне фамилию, но я не расслышала. Была очень плохая связь.
— И вы не попросили его повторить?
— Я не успела. Он дал мне инструкции и тут же повесил трубку.
— Какие это были инструкции?
— Я вам уже говорила: прибыть к 18 часам в Руасси.
— А потом?
— Подняться на борт за пять минут до вылета.
— Это нормально для бортпроводницы — подниматься на борт так поздно?
— Нет. Обычно мы приходим в самолёт за час до посадки пассажиров, чтобы успеть всё подготовить.
— Вам было сказано, чтобы вы не входили в кабину пилотов?
— Нет.
— Тогда почему же вы не сделали этого?
Бортпроводница спокойна и вместе с тем напряжена. Благонравно сложив руки на коленях, но временами тяжело дыша, она, хотя все её ответы звучат вполне правдоподобно, чувствует себя не в своей тарелке. Может быть, это вызвано агрессивностью подозревающего её в чём-то Блаватского. Ведь это общеизвестно: когда людей считают виновными, они через какое-то время начинают ощущать, что и вправду в чём-то провинились.
Безжизненным голосом и словно не надеясь, что собеседник ей поверит, бортпроводница говорит:
— Я считаю, что бортпроводница не должна входить в пилотскую кабину, пока её туда не позовут. Особенно когда она не знает командира корабля.
— А объявление? — сурово спрашивает Блаватский. — Кто дал вам текст объявления?
— Никто. Я нашла его в galley.
— Что вы имеете в виду под galley? — спрашивает Караман.
— Кухню, — говорю я. — Французские бортпроводницы употребляют английское слово.
— А, — со своей обычной гримасой отзывается Караман.
— И это объявление не поразило вас тем, что оно крайне неполно? — снова говорит Блаватский, недовольный тем, что его перебили.
— Поразило.
— И вы даже не подумали попросить командира корабля его дополнить?
— Я не хотела делать это по собственной инициативе, — устало говорит бортпроводница. — Это выглядело бы так, будто я его критикую.
Наступает молчание, и внезапно Робби начинает смеяться. Все глаза устремляются на него, и он говорит:
— Извините меня, мистер Блаватский, но всё это так нелепо, так по-американски…
— Так по-американски? — насупив брови, переспрашивает Блаватский.
— Не сердитесь, прошу вас, — говорит Робби, и в его живых глазах прыгает насмешливый огонёк, — но одна вещь меня действительно поражает: вы буквально погрязли в американских стереотипах и даже не замечаете этого!
— И что же тут американского? — сухо осведомился Блаватский.
— Да всё! — весело отвечает Робби. — Дознание! Cross examination, detective story![23] Ничего не упущено! Но помилуйте, это всё так комично! — продолжает он, смеясь. — Ведь ничем этим тут не пахнет! Вы рассматриваете эту историю под таким углом зрения, который тут абсолютно не годится! Через минуту объявите нам, что индус был гангстером!
— А кто же он был?
— Этого я не знаю. Во всяком случае, не гангстер.
— Но он нас ограбил! — возмущённо говорит Христопулос.
— Это была шутка — или моральный урок. Возможно, и то и другое.
— Шутка! — кричит Христопулос, и его на сей раз поддерживают viudas. — Для вас, может быть, это и шутка!
Робби снова смеётся, но, поскольку я вижу, что он не собирается продолжать, я решаю принять от него эстафету.
— Я тоже нахожу совершенно неуместным полицейский допрос, которому вы подвергаете бортпроводницу. Вы обращаетесь с ней как с подозреваемой, даже как с виновной.
