* * *
Земля задрожала от взрывов, затряслась от разрывов настолько сильных и резких, что со стен пещеры оторвались и с грохотом рассыпались большие скальные блоки. Рухнул один из лазуритовых менгиров, покрылся трещинами и с треском разломился катафалк. Закачалась и упала на кучу черепов статуя крылатой женщины, постриженной по персидской моде.
* * *
«Я выбрала тебя. Но за тобой остается право выбора. Выбор мира, в котором ты хочешь быть и существовать.
Выбирай. Но выбирай рассудительно.
Ибо кто свернет с дороги благоразумия, тот будет почивать в обществе теней».
Леварт пришел в сознание. И понял, что он один.
Совершенно один.
* * *
Он оглянулся назад только один раз. Когда выходил из ущелья.
Не увидел никого.
* * *
Там, где еще утром была застава «Соловей», где были блокпосты «Руслан», «Муромец» и «Горыныч», где были доты, бункера, посты, траншеи и соединительные рвы, сейчас уже не было ничего. Ничего, кроме разрытой и вспаханной снарядами, продырявленной воронками земли, сожженной дочерна, покрытой шлаком и смолой. Напалм все еще тлел и дымился в расселинах, над всем висел тяжелый, резкий, всепроникающий смрад нефти.
И чад сгоревших человеческих тел.
Над местом боя и вокруг него с грохотом кружили штурмовые вертолеты.
Леварт заморгал отвыкшими от яркого света глазами, дрожащей рукой протер лоб и веки. И увидел перед собой Савельева. Игоря Константиновича Савельева. Хромого Майора из особистов.
Он хотел что-то сказать, но не смог извлечь из себя ничего, кроме какого-то хриплого стрекота. Горло заболело, и он непроизвольно схватился за него руками. Савельев проследил взглядом его движение. И увидел синяки, оставленные змеей. Увидел окровавленный рукав мундира, пропоротый шамширом Черномора. Увидел наверняка и больше, от его васильковых глаз редко что могло укрыться.
— Ты жив, — констатировал он, а в его голосе прозвучало что-то наподобие изумления. — Выжил.
— Выжил.
— Пойдем.
На взлетке стояли четыре санитарных вертолета, Ми-4 с красными крестами на фюзеляже. В два вертолета санитары и парашютисты впихивали носилки с тяжелоранеными и без сознания. В два других грузили тех, кто был в состоянии идти или хотя бы удержаться на ногах.
Леварт не мог узнать никого. Расстояние было слишком большим.
— Трехсотых тридцать два, — ответил на незаданный вопрос Савельев. — Двухсотых и пропавших как раз считаем.
Они подошли к краю того места, где когда-то был блокпост «Горыныч», названый по имени сказочного змея, стерегущего Калиновый мост, дорогу в страну мертвых. В перерытой и обгоревшей земле Леварт тут и там узнавал какие-то предметы — погнутый цинк, коричневый рожок автомата, шлем, лоскут песчанки, РД, походная фляжка. Везде, будто посеянные, будто зерно во вспаханных бороздах чернозема, блестели гильзы. И медные от лент пэкаэмов, и покрытые краской от патронов для Калашниковых.
Он чувствовал окружающую его пустоту.
Не знал, но догадывался, что первый натиск наступления принял на себя «Руслан», блокпост, которым командовал Якорь, старшина Яков Львович Авербах. Что Якорь получил пулю уже в первые минуты боя, что уцелевшие солдаты забрали его раненного из блокпоста и отошли на «Муромец». Что на «Муромце» Якорь получил второе ранение, на этот раз осколками гранаты.
Он не знал, что моджахеды ударили в блокпост «Горыныч» ураганным шквалом огня из минометов, безоткатных орудий и эрликонов,[180]что в этом огне погиб, среди многих других, Федя Сметанников, один из молодых из пополнения. Что Ломоносов, Олег Евгеньевич Станиславский, увидев разгром «Руслана» и ожесточенный бой на «Муромце», запаниковал. И вместо того, чтобы держать оборону укрепленной позиции, он попытался вывести уцелевших солдат к Бастиону, окопу возле аэродрома. Во время беспорядочного отступления получил пулю в висок и погиб на месте. Остатки солдат довел до Бастиона Валера, ефрейтор Валерий Семенович Белых.
Леварт не знал, но догадывался, что самый тяжелый бой завязался на «Муромце», блокпосте командования. Что после такого шквального обстрела, после которого в принципе не должно было остаться ни одной живой души, моджахеды атаковали четыре раза. И четыре раза отступали, отбитые, застелив предполье трупами. Что когда погиб от разрыва снаряда из РПГ Захарыч, сержант Леонид Захарович Свергун, то его заменил за треногой утёса четырежды раненный Бармалей. Что по его приказу солдаты забрали раненых и отступили к укрытию возле аэродрома, к Бастиону, последнему шансу, где надеялись дождаться подкрепления. Что в это время защищать «Муромец» остались только двое, которые должны были прикрыть отступление. Бармалей, старший прапорщик Владлен Аскольдович Самойлов, и сержант Дмитрий Ипполитович Гущин. Что огнем из утёса и пэкаэма, а потом гранатами они отразили еще одну атаку, после которой уже не были в состоянии сражаться. Что когда моджахеды обступили уже беззащитный блокпост и достали ножи, подошло, наконец, подкрепление. Сразу после быстрого и резкого налета звена Су-17. Кассетные бомбы, напалм и нурсы покрыли все предполье и два занятые душманами блокпоста, «Руслан» и «Муромец». Превратив оба в черное пепелище.
Леварт не знал, что Бармалей тогда еще был жив.
— Смерть вторая… — прошептал он с усилием. — Озеро огня…
Майор искоса посмотрел на него. Потом взял под руку и увел в сторону Бастиона, подальше от рыскавших по полю боя санитаров и парашютистов из прибывшей с подкреплением бронегруппы. Леварт шел на несгибающихся ногах, по-прежнему в полусознании, по-прежнему в отупении и бесчувствии. И, несмотря на отупение, он дал себя поразить. И удивить.
Ибо Савельев, к изумлению Леварта, опустился на колени. Стал на колени. Упал на колени. Глубоко поклонился окровавленной земле и рассыпанным по ней гильзам. Потом поднял голову и широко перекрестился.
— Помяни, Господи Боже наш, — начал он, — преставившихся рабов Твоих, братьев наших, яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная их согрешения и невольная, избави их вечныя муки и огня геенскаго, и даруй им причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя.
Он перекрестился еще раз, еще раз низко поклонился.
— Тем же милостив им буди, и со святыми Твоими яко Щедр упокой: несть бо человека, иже поживет и не согрешит. Но Ты Един еси кроме всякого греха, и правда Твоя, правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.[181]
