Благословение жрицы вылилось в пару спокойных, ничем не замутнённых лет. Словно бы сама Малика прикрыла мою крошечную семью своей дланью от всех бед этого мира: моя крошка росла здоровой и крепенькой — обычные детские хвори обходили её стороной; я, не переставая изучать прабабкины записи, нашла для себя новые лазейки в использовании своего по-прежнему спящего дара, но больше всего изменился сам Ирко. Уж не знаю, что на него так повлияло — рождение ли дочери или наш разговор в Дельконе, но через пару месяцев после визита к жрицам я стала замечать, что мой муж словно бы скинул с плеч тяжёлый и уже привычный груз. К внешнему спокойствию у него теперь добавилась какая-то идущая из самой глубины его натуры уверенность. Он стал чаще бывать в Выселках и в Поляне, стал чаще шутить в беседах с Роско и Кветкой, побывал на сельском сходе и даже высказал там своё мнение… После этого случая полянцы к его словам начали прислушиваться так же, как в свое время прислушивались к мнению Дорваша…
Ну а когда Ирко играл и возился с Мали, то преображался полностью: его лицо смягчалось и словно бы озарялось необыкновенно тёплым внутренним светом, глаза лучились, а смех был просто заразительным.
Но таким его видели только я, дочка да, наверное, обитающие в Лерии водяницы, ведь летом мы с Ирко частенько выбирались к облюбованной нами уютной заводи с пологим, чистым от коряг и тины дном и поросшими плакучими ивами берегами. Я, раздевшись до сорочки, входила в прозрачную речную воду по грудь и, развернувшись к берегу, смотрела, как Ирко, в одних исподних штанах, шлёпает по воде, держа на руках Мали.
Зайдя в воду по пояс, Ирко, бережно поддерживая малышку под голову и спину, опускал её на воду и начинал водить руками по речной глади — словно бы катал. Мали такая забава очень нравилась — попискивая от удовольствия, она начинала шлёпать руками и ногами по воде так, что брызги летели в разные стороны. Больше всего, конечно же, доставалось самому Ирко, но он только посмеивался. Я же, вдоволь налюбовавшись своим семейством, подходила ближе.
— Постой, Ирко, можно ещё так… — Мой совет обычно пропадал попусту, так как я, угодив под целый водопад брызг разыгравшейся дочки, могла только жмуриться…
Ну, а дальше у нас начиналась самая настоящая щенячья возня, в которой и я, и Ирко вполне могли тягаться с собственным дитём. На берег после такого купанья мы выходили мокрые до самых макушек, усталые и довольные, точно наевшиеся хозяйской сметаны коты. Пока я, устроившись на покрывале, большим полотенцем сушила Мали, Ирко, постояв на солнышке и чуть-чуть обсохнув, удалялся в лес и возвращался как раз тогда, когда я, устроив Мали и расчесав мокрые косы, распускала их по плечам и спине — сушиться.
Муж подходил ко мне, устраивался рядом на корточках и протягивал сложенные лодочкой, полные ягод ладони.
— Вот, на соседней поляне было…
— Спасибо… — Я немедля целовала мужа в щёку, ерошила на затылке его до невозможности густые волосы… Кровь Дорваша с каждым прожитым годом всё больше и больше изменяла Ирко. За время нашего супружества он заметно отяжелел, мышцы под кожей перекатывались настоящими валунами, тёмные, покрывающие грудь и руки волосы словно бы стали гуще… Но это не вызывало у меня ни неприятия, ни страха, ведь сила мужа была доброй — не стремящейся поломать или подчинить себе… Она оберегала. Служила опорой, но никогда не давила и не принижала…
— Мои красавицы… — Разделив ягоды, Ирко умудрялся обхватить руками и меня, и дочку…
— Мали — вполне, а я — нет… — пыталась я возразить мужу в ответ на это пустословье, но он лишь тихо фыркал мне в ухо.
— Красавица… Мне лучше видно!..
По этому поводу я пыталась поспорить с Ирко ещё пару раз, но потом смирилась. В конечном итоге муж действительно считал меня тем, кем и называл, а я… Я прожила с Ирко несколько лет, родила ему дочку. Научилась понимать его с полуслова, искренне уважала и даже любила… Но любила скорее как старшего брага, нежели мужа, и постельные утехи тут ничего не могли изменить. Мне было хорошо с Ирко, но никакой страсти я к нему не чувствовала и из-за этого ощущала себя обманщицей. Муж ко мне всем сердцем, а я… Эта мысль не давала мне покоя до такой степени, что я, навестив Кветку, рассказала ей о своих переживаниях. Та меня внимательно выслушала, повздыхала, а потом сказала:
— Нечего тебе об этом печалиться, Эрка. Страсть да пылкая любовь иногда больше вредят, чем пользу несут. Я вот со своим Болько по большой любви сошлась, а сколько мы с ним ссорились! То он меня приревнует да спросит, для какого это ухажёра я праздничную юбку надела, то я решу, что он на какую другую молодку косится… Любила ведь я его до безумия, но когда шлея под хвост попадала, говорила в глаза такое, о чём теперь вспоминать стыдно! И взяла бы те слова обратно, так не получится — нету теперь моего Болько… — Кветка снова вздохнула и, покачав головой, закончила: — Так что страсть, Эрка, это ещё и ссоры, и слова злые, а у тебя всё гладко да ровно — именно так, как и должно быть! Мужа ты почитаешь и уважаешь, дочку ему замечательную родила — что ещё надо?! Да и Ирко по-настоящему счастлив с тобою — это любому с первого взгляда видно!..
Что ж, определённая житейская мудрость в этих словах была, так что я ими и утешалась, когда совесть вновь начинала мне шептать о том, что мой муж заслуживает большего, чем простая приязнь…
Когда Мали исполнилось два года, я почувствовала себя достаточно окрепшей для того, чтобы подарить мужу ещё одного ребенка… Я думала, что было бы очень неплохо, если б в этот раз у нас с Ирко появился мальчик. Мика или Марти… Ну или, если муж этого пожелает, Дори… К сожалению, этим моим планам так и не суждено было сбыться, так как светлая тропа нашей с Ирко жизни закончилась и мы с мужем незаметно ступили на тёмную…
Началось всё просто и обыденно. Хлопоча на пасеке, муж сразу в нескольких ульях заметил неладное. Крышечки сот в них заметно потемнели, некоторые — даже отпали, а вместо личинок в них обнаружилась тягучая липкая масса с очень неприятным запахом.
Эта болезнь пчёл именовалась у пасечников бурым гнильцом и считалась очень опасной из-за того, что быстро распространялась и могла выкосить множество пчелиных семейств. Заболевшие семьи пришлось уничтожить, окурив отравленным дымом. Осыпавшихся пчёл и соты мы с Ирко сожгли, оставшиеся ульи и прочий инвентарь унесли в сарай. Необходимую в хозяйстве мелочь отмыли щёлоком, но из рамок и ульев прилипшую заразу пришлось вытравливать огнём…
Несмотря на эти меры, через четыре дня обнаружились новые очаги заразы — два улья Ирко вновь уничтожил. Остальные семьи пересаживал в новые, чистые ульи, подкармливал сиропом с лечебными травами…
С заразой он справился, но пасеке был нанесён весьма ощутимый урон, и Ирко решил наведаться в Эргль, примкнув к нескольким собирающимся на тамошнюю ярмарку полянцам. Ирко собирался потолковать там с привёзшими свой товар пасечниками и сговориться с ними о покупке нескольких пчелиных семей…
Это была обычная, хоть и хлопотная поездка — Ирко был спокоен и весел. Обещался привезти из Эргля гостинцы мне и Мали, а меня грызла какая-то подспудная, непонятная тревога. Я дотошно выспрашивала мужа, с кем он поедет, сколько пробудет в Эргле, когда вернётся… Ирко моё беспокойство заметил — вместо ответа на очередной вопрос притянул меня к себе, привычно поцеловал в макушку.
