«Вот что напишите, пожалуйста: раньше никто не хотел смотреть по телевизору идиотские патриотические передачи, и мы выходили из дома, мы жили вне его, не запирались каждый у себя, мы все вместе выезжали за город, да, можете написать, что у нас было мало продуктов, но пятнадцать сортов кофе – на что они нам? Мы занимались музыкой и танцем и танцевали бесплатно, не забыли записать?» – беспокойно спрашивали они, им хотелось сохранить и память об этом, а не только горькие свидетельства родителей, страшную версию людей, переживших эпоху Чаушеску взрослыми: продовольственные талоны, слежка, холод, страх… Я записывала, записывала, записывала – город, людей, страну, слова, как будто в них что-то было, некие указания, я записывала, а каждый торговец встречал меня просьбой spuneţi (скажите-ка), которую я переводила как «признайтесь», скажите то, что хотите сказать… Я постоянно об этом думала: сказала ли она то, что хотела сказать, услышала ли я ее? Я записывала эту страну, которая создала вас, Надя, и сделала своим знаменем, – страну, которую вы покинули 28 ноября 1989 года.
ВНЕСТИ ЯСНОСТЬ
Если только это случилось не в ночь с 26-го на 27-е.
– А знаете ли вы, что двадцать девятого и тридцатого ноября она просто-напросто неизвестно где пропадала, затерялась между Венгрией и Австрией? – спрашивает меня, радуясь возможности первым познакомить с красивой неофициальной версией истории, человек, некогда близкий к П., к тому, кого мы будем обозначать одной этой буквой, поскольку теперь он «больше не хочет обо всем этом говорить». К этому П., которого везде изображают инициатором побега, его «мозгом», человеком, убедившим Надю покинуть наконец страну, где у нее не оставалось никакого будущего.
Они познакомились за два года до того. Нет, за год. Но сама Надя в многочисленных интервью, которые давала по прибытии в Соединенные Штаты, утверждает, будто познакомилась с ним за несколько месяцев до побега.
Зачем делать персонажем книги этого типа, по происхождению румына, лет десять к тому времени прожившего во Флориде? Как правило, «проводники», которые помогли прославленным беглецам перейти границу, никого не интересуют. А этот… Приехав в Бухарест, он на каком-то празднике встретился с бывшей гимнасткой и дал понять, что может ей помочь. Неужели кто-то всегда должен управлять этим механическим телом, кто-то должен указывать Наде К., куда и каким образом перемещаться, какие действия предпринимать? Неужели и представить себе нельзя, чтобы Надя приняла решение? П. занял пустующее место, стал новым кукловодом бывшей маленькой девочки, внес ясность и так расстарался, что побег Нади К. в средствах массовой информации всего мира в конце концов стал историей, которая связывает – или не связывает – ее с П.
* * *
Юлиана, когда мы встречались с ней в Онешти, рассказала мне о звонке прежней подруги по команде, объявленной к тому времени пропавшей без вести.
– Она не сразу заговорила, сначала только дышала в трубку. Потом прошептала: «Алло… Это я».
– Чего она хотела?
– Ничего… Думаю, ей просто хотелось услышать мой голос, дружеский голос. Я плакала и никак не могла остановиться… В газетах только что написали, что она сбежала. Я страшно боялась, что Секуритате ее поймает, что ее убьют… где ты, Надя, где ты, твердила я, она пообещала «как-нибудь перезвонить» и повесила трубку.
В 1989 году один французский журналист закончил свою статью о побеге Нади такими словами: «Надя, должно быть, звонила бывшей подруге по команде, чтобы та поддержала ее выбор, мы знаем, что сама она меняла мнения как купальники».
СУПЕР СУПЕР-Е
«Только не объясняйте, как это делают все, что я должна была тогда сказать или сделать!» – злится Надя, когда мы говорим о ее побеге, и я, неловко ее перебив, спрашиваю, какую на самом деле роль сыграл во всем этом П.
– В то время я думала, что, если буду выполнять инструкции, если буду во всем полагаться на… руководителя, у меня больше шансов выжить. – Она сделала короткую паузу перед словом «руководителя», а когда я переспросила, имеет ли она в виду тренеров, руководивших командой, объяснила: – Нет, это более общее понятие, я имею в виду человека вообще.
Разговор пошел легче, когда мы переключились на ее видеозапись.
– Это были супер-Е! Крайне опасные. Элементы, выполнить которые никто тогда не мог, во всяком случае, никто не решался даже попробовать.
– Ни одна женщина?
– Ни одна. И ни один мужчина.
ЦВЕТ ГОЛОСА
29 НОЯБРЯ, ДЕНЬ, КОГДА НАДЯ СБЕЖАЛА
Сколько их, по всей стране, совершали ночами этот тайный ритуал? Вымыть и убрать посуду, уложить детей, заварить чай, расставить в кухне стулья для друзей, которые вскоре придут, для друзей, у которых нет радиоприемника, до их прихода найти, прижимаясь ухом к приемнику, нужную частоту – ту, на которой вещает подпольное радио «Свободная Европа». А потом впускать одного за другим, даже здороваясь шепотом. Они будут рассаживаться, молча, одними жестами просить передать сахар, ловить через потрескивание слова…
Иногда из соседней квартиры слышалось то же перемежаемое отрывистыми словами потрескивание, и тогда на следующий день перебрасывались с соседями невинными фразами, стараясь вложить в них побольше сердечности.
Мы ловили голос, мы держались за этот голос, хватались за эту соломинку как за последнее проявление жизни, мы погребены, мы погребены под трагической прямолинейностью государственных речей Товарища, под этими гимнами, этими «единодушными» одами во славу «величайшего в мире вождя».
Нам оставались только ночь и голос, чтобы нас образумить, как горько, что мы даже звук прибавить не смели, не смели выйти за пределы этого параноидального круга молчания. Все были вместе, но не могли объединиться, все мы – безмолвные ночные зрители, нам только и оставалось, что смотреть, как внешний, совершенно запредельный мир вот уже несколько месяцев рассыпается на части и протестует.
Мы следили за ходом Истории из своей кухни, возбужденные и горестные, как будто каждая новость, волнующая соседей, участие «Солидарности» в польском правительстве, первые свободные выборы в СССР и в Венгрии несколько недель назад – как будто все это укрепляло уверенность в том, что здесь никогда ничего не изменится, мы так и останемся зрителями из ледяного первого ряда, свинцового ряда. Мы с уважением будем встречать чужие завоевания, вот, скажем, этот чудесный шум, эти крики, эти слезы радости, когда, за три недели до Надиного побега, рухнет Берлинская стена[68].
Мы у себя на кухне, вытаращив глаза, молча переглядываемся, пытаясь представить себе стену буквально рухнувшей. Нас доводит до отчаяния этот голос, упускающий слишком много подробностей.
