Еще затемно, задолго до рассвета, скрипнула дверь и кто-то, стараясь идти неслышно, потянул мешок по полу. Саша сцепил зубы, чтобы не завыть, и как заведенный повторял и повторял единственную, памятную с гимназии молитву: «Господи, иже еси на небесах, да святится имя твое…» Забывал, ошибался, начинал тысячу раз сначала, сбивался снова и опять начинал. И так — долго, пока мешок завязывали над его головой крепким узлом, пока тащили по дороге (под спину попадали мелкие камушки), пока тянули, чертыхаясь, куда-то наверх (голова билась о камни). Потом мешок взяли с двух сторон за концы, покачали (душа ушла в пятки: не с обрыва ли?), и он полетел и шлепнулся на что-то мягкое и мокрое.
Сверху были слышны голоса.
— Не принимает?
— Заразы боится! Спустись-ка вниз, глянь.
Дальше звук камешков, скрип сапог и совсем рядом, шагах в десяти, снова крик:
— Нет, не подойти! Трясина сплошная.
— Да и Бог с ним. К утру затянет.
И снова скрип сапог, на этот раз — удаляющийся.
Выждав примерно четверть часа после того, как все звуки окончательно смолкли, Саша разжал вконец онемевшие пальцы и попытался вылезти из мешка. Не тут-то было! Мешок оказался крепко завязан снаружи, а нервы сдали окончательно, грудь требовала немедленно свежего воздуха, глаза — неба. Он задергался в панике, силясь ослабить мертвую хватку веревки над головой. Ужас, который он испытывал при мысли, что не сможет выбраться из метка, казался ему предельным для человеческого сердца.
Его бессмысленные энергичные движения словно пробудили землю. Она ожила, задвигалась в такт и пыталась проглотить его. «Трясина», — вспомнил Саша и понял — мешок сбросили в болото. Он неумолимо погружался в зловонную темную душную мглу. Стараясь двигаться как можно тише, Саша попытался разорвать пеньковую прочную ткань мешка. Он явственно чувствовал смрад раскрывающейся перед ним пропасти. Вдруг окоченевшие пальцы наткнулись на дырку в мешковине. Он принялся разрывать ткань. Сначала осторожно, потом яростно, и вот уже показались небо, затянутое белыми неподвижными облаками, и яркие ягоды земляники перед самым его носом.
Он стоял по пояс в болоте, пытался поднять ногу, но кандалы тянули вниз. На секунду ему показалось, что это фармацевт не желал уходить в последний страшный путь один и тянул его за собой. Саша не знал, сколько прошло времени с тех пор, как он увидел небо над головой. Может быть, час, а может, все пять. Его тело погружалось в темную густую жижу. С диким усилием Саша рванулся вперед, ухватился за толстую корягу, подтянулся, прижался к коряге, да так и застыл по грудь в трясине, обнимая покрытое лишайником мертвое дерево.
Что-то изнутри подмывало сдаться. Нашептывало, что так проще. Что толку тратить на борьбу силы, которые все равно на исходе? Тем более что борьба — неравная… Сдаться, сдаться… Отпустить корягу, расслабиться, погрузиться во тьму. Все равно ведь придется, все равно больше нет мочи… Все равно с минуты на минуту уснешь, уснешь и отпустишь дерево, и тогда…
Мысли текли вяло, сонно. «Сколько мне еще осталось?» — думал Саша, глядя в померкшее небо. Где-то неподалеку раздался грохот, похожий на гром, и ветер принес едкий запах гари.
Барак с каторжниками сначала обстреляли, а потом подожгли. Солдаты охраны пытались оказать сопротивление лиходеям, но слишком мало их было против нападавших. Из горящего барака с воплями выбегали каторжники и попадали под пули. Стрелявшие были одеты как крестьяне, но уверенная осанка и отменная меткость выдавали в них военных…
Услыхав топот копыт где-то сверху, Саша прижался к коряге изо всех сил и оказался в трясине по горло. Если бы не тяжелые кандалы, может быть, у него и появилась бы надежда… И тут он понял, что будет жить до тех пор, пока не сдастся сам. Если сопротивляться до конца, не заметишь, как перейдешь в мир иной. И еще он понял, что не сдастся. Он будет жить до последнего отпущенного ему мгновения, он ни за что не разожмет пальцев.
Чтобы достойно провести последние свои часы, он попытался вспомнить что-нибудь самое светлое и радостное, что было в его жизни. И к нему пришла Алиса. Она была тут, с ним, смеялась тихо, блестела жемчужными зубками, щурила глаза с пушистыми ресницами. Нежное видение взывало к нему с любовью, протягивало руки, и стоило только…
Голова Саши упала на грудь, и он чуть было не выпустил из рук корягу. По телу прошла дрожь, разламывая суставы. Он встрепенулся и в ту же секунду закричал бы, если бы мог, окунувшись в желтые светящиеся глаза…
В двух шагах от него на поляне стоял бурый волк, и глаза его, прикованные к Сашиному лицу, слабо мерцали желтым удивительным светом. Мгновение — и мир вокруг Саши стал желтым, а вместо волка на поляне показалась женщина. Это было последнее, что он запомнил, потеряв сознание и разжав пальцы…
Очнувшись, Саша понял, что дело совсем плохо. Он лежал горизонтально, и на него давила не трясина, а земля. Наверняка он уже умер. Это и есть потусторонний мир: лес с мшистыми елочками, с отцветающими пряными травами.
Он лежал, зарытый в глину, словно в неглубокой могиле, только голова торчала над землей, но и волосы и лицо были вымазаны той же глиной. Он провел языком по верхней, затвердевшей от глины губе. Вкус ему понравился — холодный, приятный. Пить хотелось до одурения. Только он об этом подумал, как перед ним появился кувшин с водой.
Жадно припав к воде, он все-таки успел разглядеть краешком глаза женщину, стоявшую позади него. Тонкие длинные пальцы, черные пряди волос из-под сбившегося старого платка. А что самое странное — узор платка был хорошо ему знаком, в таких платках чуть ли не каждая баба ходила в Малороссии.
Напившись и отдышавшись, он хотел расспросить женщину, но ее и след простыл. Он остался в одиночестве, вокруг бушевало море зелени — и приводило в восторг, сродни тому, что он испытывал когда-то в притоне Зи-Зи, часами не отрываясь от кальяна. «Что-то подмешано в питье…» Три дня он лежал погребенный в красной глине, три дня черноглазая женщина поила его водой и поливала глину, чтобы не высыхала так быстро. На четвертый день она сказала ему:
— Не бойся. У тебя страшная болезнь. Земля тебя вылечит…
Саша, много слышавший на этапе о бурятах, удивился, до чего знакомой показалась ему речь женщины. Чудный малоросский акцент, огромные черные глаза — совсем как крепостные Налимова. Он улыбнулся ей.
— Нужно лежать еще.
— Сколько?
— Десять дней, пока не заживут раны.
— У меня проказа. Раны не заживут.
— Я видела, — сказала женщина чуть высокомерно. — Все пройдет.
Она поднялась, и Саша испугался, что снова останется один.
— Подожди, — прохрипел он. — Поговори со мной.
Женщина повернула голову набок, словно раздумывая — остаться ей или нет, покачала головой:
— Не сейчас. Ночь идет.
И показала пальцем куда-то далеко, куда Саша не мог заглянуть.
