Однако, когда все двенадцать отправились по двое нести благую весть в мир, божественное вдохновение не изменило Иуде. Хоть я и предпочел бы видеть его в иной компании, нежели с Симоном Зилотом, который мечтал больше об изгнании римлян из Палестины, чем Сатаны из мира, эта пара молилась, проповедовала и творила чудеса ничуть не хуже, чем все остальные. Я был счастлив видеть, как мой Иуда кладет свои веснушчатые руки на голову детям, как он мягко укоряет грешников, как возвещает благую весть всем вокруг, но в первую очередь беднякам, ибо они больше, чем другие, нуждаются в благих вестях, как он возвращает зрение слепым, ставит на ноги хромых, поднимает прикованных к постели, очищает прокаженных.
Чудо Божье – это одно, но когда вы сами его творите, – а в ту пору мы с Иудой были так близки, что у меня складывалось ощущение, будто все, что он делает, делаю я сам, – вы как будто видите вокруг себя мир в его естественном состоянии, каким он был до грехопадения или каким станет после искупления, и, всецело принимая его устройство, вы, вместо того чтобы удивляться чудесам, наоборот, удивляетесь тому, что они не совершаются каждодневно. Конечно же, в таком мире не должно быть ни калек, ни глухих, ни слепых, ни грешников. Конечно же, человек не был создан уродливым и испорченным: его стоит только направить по верному пути, и Ты, о Господи, дал именно мне силу совершить это!
Творя свои первые чудеса, Иуда плакал от радости, а я с сочувственной иронией поглядывал на того, другого. Кто усомнится в возможности спасения чудотворца? Но Иуда плакал недолго. Он быстро привык к данной ему власти, однако не делал ее предметом тщеславия: он считал, что все это вполне естественно, ибо он трудится ради освобождения Израиля.
Он вернулся из этого странствия изменившимся, более уверенным в себе и своем предназначении. Все было ясно: если демоны не могут устоять перед ним, то как устоят римляне? Надо было только гореть страстью и дерзать, дерзать. Иуда яростно тряс своей рыжей гривой. Разве Учитель Сам не говорил, что не успеют они «обойти городов Израилевых, как придет Сын Человеческий»? А он, Иуда, как раз и будет рядом, чтобы поддержать Сына Человеческого, если Тому не хватит решимости.
Я увидел в этом опасность.
Иуда не то чтобы не любил Учителя, нет, он просто хотел переделать Его по своей мерке, вложить в Него огонь, которым сам горел. Естественно, он желал Ему только добра, но то было добро в его собственном понимании. Иуда был революционером, а для Революции, которую он собирался развернуть во имя Мессии, этот самый Мессия был, по его мнению, слишком мягок.
Я попытался увещевать его: это тоже входит в наши обязанности. В часы молитв и прогулок, а также во время сна я внушал ему, что он должен следовать за Учителем, а не пытаться указывать Ему дорогу; что любить людей такими, какими мы хотели бы их видеть, и стремиться изменить их, если они не соответствуют нашим представлениям, – это не любовь; что, в конце концов, ни в одной из Своих проповедей Учитель не говорил ни о вооруженном восстании, ни об освобождении евреев, ни о восстановлении престола Давидова, а только о покаянии, о любви к врагам (не говоря уже о ближних) и о сокровищах мира иного. Иуда же нетерпеливо отвергал все мои доводы и доходил даже до того, что проявлял в отношении Учителя раздражение и гнев:
– Его спрашивают, следует ли платить налоги римлянам, а Он, видите ли, отвечает какими-то выкрутасами: отдайте Богу Богово, а кесарю – кесарево. Мы ничего не должны кесарю, кроме дорогого меча и кинжала. Правда, я чувствую себя гораздо ближе к фарисеям: уж они-то верят в судьбу нашего народа. Не будь Он Мессией…
Мало-помалу я стал понимать, откуда взялось это ожесточение, почему энергия добра и святости стала двигаться в ином направлении: тут не обошлось без того, другого. Речь шла уже не о каких-то там украденных драхмах. Он почуял, как можно использовать рвение Иуды против него же самого, исключив для него всякую возможность спасения. Я слышал, как он подло нашептывает ему:
– Ну да, Он – Мессия, и твой долг помогать Ему во всем. Но Он никогда не добьется успеха, если не избавится от своего благодушия. Тебе следует поддержать Его в возложенной на Него миссии.
Завернувшись в плащ и вперив взгляд в звезды Галилеи, Иуда слушал речи того, другого, предпочитая их моим, и все больше утверждался в своих намерениях.
Тогда-то я и принял необычное решение. У нас вообще-то не принято делиться своими трудностями с начальством, но мне показалось, что, ввиду поистине космической важности положения, я должен представить отчет о своей работе и спросить особых указаний.
Мессир Рафаил выслушал меня в молчании, глубоко вздохнул и сказал наконец следующее:
– Простите меня, мы вас недооценили. Я с самого начала должен был открыть вам, в чем именно заключается ваша миссия, но мне подумалось, что, не зная этого, вы исполните ее более естественным путем, а следовательно, и более эффективно. Однако я вижу, что вы вкладываете в это дело столько души, столько любви и, честное слово, столько умения, что боюсь, что вам не удастся завершить его должным образом.
Я ничего не понимал и должен признаться, что в мое ангельское сердце закралось сомнение. А если для человека сомнение вполне естественно и оказывает на него даже благое действие, для ангела нет ничего более мучительного.
– Простите меня, – степенно повторил мессир Рафаил во всем блеске своего архангельского сияния, – ваша задача и состояла в том, чтобы не справиться с ней. Мы надеялись, что вам это удастся, благодаря вашей же неловкости, неумению. Теперь надо будет, чтобы вы совершили это осознанно.
Я возмутился. Требовать от ангела-хранителя, чтобы он привел своего подопечного к погибели, так же абсурдно, как требовать от собаки-поводыря, чтобы она толкнула своего слепого хозяина под машину. Это совершенно не в моей природе и не в моих принципах, да и учили меня другому. Архангел печально слушал меня, кивая головой в знак согласия, однако в глазах его читалось нечто иное.
– Смиритесь, – произнес он наконец, – смиритесь с тем, что вам предстоит стать несчастнейшим из ангелов: хранителем сына погибели. Что до него, так ему лучше было бы не рождаться на свет…
– А мне – не быть созданным! – воскликнул я в ужасе.
– Нет, ибо вы исполняете волю Божью, а для ангела, как и для человека, нет большего счастья, даже если подчас воля эта кажется нам жестокой, несправедливой…
– Чудовищной!
– Чудовищной, если вам угодно.
– Да, чудовищной, ибо вы требуете, чтобы я изменил самой своей сущности. Я же не карающий ангел, из тех, что стоят по левую руку Господа. Я – ангел-хранитель, хранитель и ничего больше. Я не сумею никого привести к гибели, пусть даже это будет сам сын погибели.
– От вас этого и не требуется, – ответил мессир Рафаил уже более строго. – Вам надлежит просто не справиться с вашей обычной задачей, как это случается со множеством ваших собратьев, вот и все. И никто с вас за это ничего не спросит.
Повесив голову, я вернулся к себе. Множество мучительных вопросов теснилось в моей душе. Почему Господу понадобилось, чтобы эта душа погибла? Разве не кощунством было бы предположить, что Богу может быть нужна или даже приятна гибель хоть одной души? Или все это время я ошибался относительно Господа Бога? От всего этого я лишь сильнее полюбил моего бедного Иуду и не мог удержаться от того, чтобы не предложить ему еще несколько спасительных соломинок. Однако тем самым я лишь лучше сыграл свою роль: избыток добрых намерений при нулевом результате. Мессир Рафаил знал, что делает.
