Когда он снова родится, то ребенком будет где-то в другом месте. А если нет, то он ушел навсегда. Только в моем сне остался. Тоже несправедливо.
Шон возвращается, крича «чао» в свой миниатюрный мобильник. Ему некоторое время требуется, чтобы найти кнопку «разъединить».
— Все кончилось, мужики, баста. Бобби говорит, он сейчас был в «Клубе 39» и в «Приятельском гнезде», и никого там нет.
«Какой еще Бобби? — думаю я. — Хрен с ним. Я имен не запоминаю. У Шона есть неприятное свойство — вечно разбрасывается именам, которые мне незнакомы или ни о чем не говорят. Ему, наверное, наплевать. Вечно он рассказывает о каких-то там Габи, и Чаках, и Рамонах, будто каждый сразу должен подхватить: «Ах, ну да, конечно, тот самый Чак, та самая Рамона! Само собой, Габи, а как же!» Ну и пусть теперь треплется про своего Бобби».
— Бобби только что звонил Ульфу, и знаешь, что он делает?
— Не-а.
— Понабрал с Сюзанной видеофильмов в прокате, и сейчас они смотрят «Крестного отца», все три части. Мужик, мы это на прошлой неделе делали. Тоскливо, правда?
— Ну и как Бобби? Жив-здоров? — спрашиваю я.
— Конечно, Бобби здоров. Глупый вопрос. — Шон снова сосредотачивается на мобильнике. — Мужик, где мой номер телефона? Эй, мужик, ты ведь знаешь номер моего телефона! — И он пялится на меня, потом на Фанни, и внезапно кричит: — Нет, твою мать, Фанни! Этот тип тебе все штаны испоганит.
Я смотрю на ногу Фанни. На ее джинсах медленно расплывается темное пятно, жидкость стекает изо рта у Микро.
— Дай-ка я, Фанни, — говорит Шон и убирает ее руки с головы Микро. — Давай перенесем его туда, — говорит он мне.
— Ничего страшного, — бормочет Фанни, но мы с Шоном кряхтя начинаем выносить Микро из комнаты.
Вдвоем это на самом деле тяжелее, нежели в одиночку, потому что один тащит за плечи, а другому (в данном случае мне) приходится идти в такт, держа за ноги. Фанни облегченно потягивается на диване-книжке, опускает голову на руки. Вздыхает. Я даже не знаю, открывала ли она глаза или еще нет.
Шон локтем нажимает на дверную ручку.
— Твой гостинец, похоже, ему на пользу пошел.
— Говорил же, этот тип непробивной, как плексиглас. — И Шон замахивается как для удара, едва не заехав Микро по руке.
— Бить надо быстро и сильно, тогда он не проснется. Правда, я тут дока, давай покажу.
И Шон снова замахивается. Я пытаюсь удержать его руку, но вцепляюсь в футболку, чтобы не свалиться на Микро.
— Мужик, футболку отпусти, тупица безмозглый, — орет Шон, отталкивает меня и спотыкается о ноги Микро. Микро урчит, а Шон валится на металлический шкаф.
— Тсс! — подношу я палец ко рту и вытаскиваю его из комнаты в кухню. Дверь закрыли. Приходится маленько поржать.
— Не, а у него душа тонкая, — говорю я, — наверняка он утром поудивляется, что это с ним такое приключилось.
От Шона поступает предложение избить кого-нибудь мешком с апельсинами или, скажем, телефонной книгой, и уж тогда тебе точно никто и ничего инкриминировать не сможет. Ну и мысли же у него в голове!
— Еще по одной? — спрашивает Шон и извлекает из кармана штанов пластиковый кулек. Мы садимся за стол.
— Это еще что такое? — Я наблюдаю за тем, как он пытается, надавливая, вскрыть пакетик.
— Эх, я чуть не забыл. Мужик, такая гадость. Подарил мне один тип на Потсдамскер. Он эту дрянь весь день изо рта не вынимает. Такой, понимаешь, сальный ливанец извращенец. Спрашиваешь его, почем товар, и он вытаскивает изо рта такой вот изжеванный пакет и дает тебе часть содержимого. Быстро-быстро, а затем как псих оглядывается по сторонам, не видел ли его кто. Как в кино. Мимо него ведь постоянно люди ходят, так к чему этот бред?
— У него герпес был?
— В каком смысле?
— Просто так.
— Брось, чувак, нет, не было у него никакого герпеса. — Шон наклоняется над скомканным пакетиком. — Я даже не знаю, что там внутри. Может, что-то новенькое.
Он высыпает две дорожки на кухонную доску и пододвигает ее мне. Я не хочу, и тогда он вынюхивает обе, а затем морщит нос.
— Вот черт, да что же это? Чистящий порошок? Жжется-то как! Обдолбаешься, с ума сойти! Надо запить!
41. Плазма. Нано
Шон допивает стоящее на столе вино, запрокинув голову еще секунду держит стакан у рта. Мы прислушиваемся к музыке, заполнившей комнату, каждый сантиметр между нами, над нами… Я гляжу в окно. Все, что я вижу, наполнено музыкой, повсюду музыка. Только предметы, за которыми я наблюдаю, об этом не знают.
Я смотрю на темную улицу. Каждую ночь смотрю я на темную улицу, и всякий раз вижу автомойку напротив. Сейчас оттуда доносится музыка. Как и положено автомойке. Но я знаю, что музыки там нет, ведь сколько ночей подряд я проходил мимо нее. Там только гудение и серый, призрачный свет, пробивающийся сквозь толстые стекла окон, а рядом въезд в гараж, уводящий вниз, в темноту.
И каждый раз меня изумляет эта абсолютная темнота. Полное отсутствие света. Спуск в никуда, черная дыра в планете. И каждый раз я гляжу еще и на слабоосвещенную бетонную стену, уходящую в бездну вместе с этим въездом, потому что в ней проступает отпечаток досок, между которыми заливали бетон.
Что-то всегда заставляет меня остановиться именно там, я смотрю на этот отпечаток и на то, как он исчезает в ужасной тьме. И думаю о давно сгинувшем лесе, часть которого оставила свой отпечаток на грязном бетоне, и о том, как бетон вместе с этим лесом исчезает в глубине, в пустоте. А автомойка все гудит и испускает слабое свечение.
Леса я отсюда не вижу. Зато у меня есть музыка. Но чернота такая же черная, как и всегда, только она поменьше. Букашка. Да, наверное, это букашка, размышляю я. Лесобетонная букашка, автомоечно-гаражная букашка, которая каждый раз пялится на меня, когда я гляжу в ночь. Смерть — это черная букашка.
Не смотри на меня, смерть! Я бессмертен! Я вспоминаю о парне из «Мишеней», я хочу быть таким же, как он. Но как часто я глядел из окна на эту безутешную дыру в земле и как часто стоял перед ней, а за моей спиной пустовала улица, над которой время от времени раздавалось шипение демона!
Я всегда хотел иметь камеру или диктофон, на которые можно было бы записать все, что крутится у меня в голове, когда я смотрю на эту беспощадную смерть. Может, мне страшно? По-настоящему страшно. Такой маленький ручной приборчик с черной резиновой поверхностью. С удовольствием взглянул бы, что у меня там, в голове, когда я бездумно гляжу в темноту. А еще я бы с удовольствием послушал звуки в моей голове и звуки в головах других людей. Поменялся бы записями. На, послушай! Посмотрел бы, что творится в голове у Микро. Или у Фанни.
Записывал бы сны, мысли, было бы круто. Play. Мысли, которые роятся и движутся как ДНК, бурлящая плазма и свечение воспоминаний. Хорошо бы взять в видеопрокате такую кассетку. И еще шипение, и музыку, которая, впрочем, и без того всегда в голове. Появились бы хорошие музыкальные видео. Дальше, дальше, дальше хочу, развивайся же мир! Нельзя же быть таким дурацким черным пятном. Конец черной технике. Мыслефон из зеленой, желеобразной плазмы, заключенный в стеклянную оболочку, как те пирожные, как они там называются? Кондиторолы, или что-то вроде того. Можно поставить его на стол, и он будет светиться в темноте.
