У меня был друг. Роже, который работал в той же фотолаборатории, что и я. В субботу днем мы с ним, прихватив сумки, отправлялись на велосипедах в Тараскон или подальше, в Пиренеи. Мы ели в кафе, ночевали под открытым небом, крутили педали целый день и возвращались поздно вечером в воскресенье, измотанные и полные жизни. Нам особенно не о чем было беседовать, однако теперь мне кажется, что он был моим самым лучшим другом, copain[23]. To были прекрасные дни, когда еще не начался французский роман с автомобилем. На дорогах было пусто, и путешествие на велосипеде за город не казалось такой уж странной вещью. Потом у меня появилась девушка, и неожиданно я стал по-другому использовать уикенды. Она была из Марокко – это действительно меня выделило. Первая из моих неподобающих страстей. Мы бы могли пожениться, если бы этому не воспрепятствовала ее семья.
– Пораженный молнией страсти! К тому же к экзотической девице! Да тут материал для целой книги! Великолепно! Как экстравагантно! Вы меня изумляете, Пол.
– Не издевайтесь. Все это было весьма пристойно, весьма респектабельно. Она училась на библиотекаря, пока ее не отозвали домой.
– И?
– Это всё. Ее вызвал отец, она повиновалась, это был конец романа. Я оставался в Тулузе еще шесть месяцев, потом сдался.
– Вы поехали домой.
– Домой… Что это означает? Я вам говорил, что именно думаю о доме. У голубя есть дом, у пчелы есть дом. Может быть, у англичанина есть дом. У меня есть жилище, постоянное место жительства. Это мое место жительства. Эта квартира. Этот город. Эта страна. Дом для меня – слишком загадочная вещь.
– Но вы австралиец. Вы не француз. Даже я это вижу.
– Я могу сойти за своего среди австралийцев. Но не могу сойти за своего среди французов. Вот, на мой взгляд, и все, что важно в вопросе о национальности: где тебя принимают за своего, а где – нет, где ты, наоборот, выделяешься. Что касается меня, то английский никогда не был моим родным языком в том смысле, как у вас. Это не имеет отношения к беглости. Я говорю совершенно свободно, вы слышите. Но английский пришел ко мне слишком поздно. Я не впитал его с молоком матери. В душе я всегда чувствовал себя куклой чревовещателя. Это не я говорю на языке, а язык говорит через меня. Он не идет из моего нутра, из сердцевины, из mon coeur[24].
Он колеблется, потом останавливает себя. «Я пуст в сердцевине, – собирался он сказать, – уверен, вы это слышите».
– Не пытайтесь нагрузить этот разговор больше, чем он выдержит, Элизабет, – говорит он вместо этого. – Он незначителен, это просто биография, довольно бессвязная.
– Он значителен, Пол, в самом деле значителен! Вы знаете, есть те, кого я называю хтониками, они обеими ногами вросли в родную почву; а еще есть бабочки, существа из света и воздуха, временные жильцы, которые садятся то здесь, то там. Вы утверждаете, что вы бабочка; но вот в один прекрасный день вы падаете, это катастрофическое падение, вы ударяетесь о землю; а когда вы поднимаетесь, то обнаруживаете, что больше не можете летать как эфирное существо, вы даже не можете ходить, вы всего лишь кусок слишком твердой плоти. Вам преподан урок, и вы, несомненно, не можете быть к нему слепы и глухи.
– В самом деле. Урок. Мне кажется, миссис Костелло, что, проявив немного изобретательности, можно вымучить урок из совершенно случайной последовательности событий. Вы пытаетесь мне сказать, что у Бога на уме был какой-то план, когда Он поразил меня на Мэгилл-роуд и превратил в калеку? А как насчет вас? Вы сказали, что у вас больное сердце. Какой же урок хотел преподать вам Бог, поразив ваше сердце?
– Это правда, Пол, у меня действительно больное сердце, я не лгу. Но я не одна пострадала подобным образом. У вас свои проблемы с сердцем – вы в самом деле этого не знаете? Когда я постучалась в вашу дверь, то сделала это не для того, чтобы узнать, как человек ездит на велосипеде с одной ногой. Я пришла выяснить, что случается, когда человек шестидесяти лет неправильно распоряжается своим сердцем. И, разрешите вам сказать, пока что вы меня разочаровываете.
Он пожимает плечами:
– Я родился на этот свет не для того, чтобы вас развлекать. Если вам нужны развлечения, – он машет рукой в сторону бегунов, велосипедистов, добрых людей, выгуливающих своих собак, – у вас полно объектов. Зачем тратить время на того, кто раздражает вас своей тупостью и все время разочаровывает? Отступитесь от меня. Займитесь какой-нибудь другой кандидатурой.
Она поворачивается и одаривает его совершенно беззлобной улыбкой.
– Возможно, я капризна, Пол, – говорит она, – но не настолько. Капризная: похожая на козу, перепрыгивающую с одной скалы на другую. Я слишком стара для того, чтобы прыгать. Вы моя скала. Пока что я останусь с вами. Как я вам говорила – помните? – любовь – это зацикливание.
Он снова пожимает плечами. «Любовь – это зацикливание». Можно с равным основанием назвать любовь ударом молнии, которая ударяет, куда ей заблагорассудится. Если он несведущий младенец в том, что касается любовного недуга, то и эта Костелло ничуть не лучше. Однако он не собирается с ней спорить. Он устал от споров.
А еще ему хочется пить. Хорошо бы выпить чашку чая. Они могли бы перейти через мост на другой берег – там кафе. Могли бы вернуться в квартиру, где шум и беспорядок. Или могли бы забыть про чай и продолжать бездельничать у реки до самого вечера, наблюдая за утками. Что же выбрать?
– Расскажите о вашем браке, – просит Элизабет Костелло. – Вы почти никогда не упоминаете свою жену.
– Пожалуй, – соглашается он. – Это было бы неправильно. Моя жена не сказала бы мне спасибо за то, что я предложил бы ее в качестве второстепенного персонажа для ваших литературных дерзаний. Но если вам нужны истории, то я расскажу вам историю периода моего брака, которая не имеет отношения к моей жене. Можете использовать ее для иллюстрации моего характера, если хотите.
– Хорошо. Вперед.
– В то время у меня еще была студия в Анли. У меня были две ассистентки, и одну из них угораздило в меня влюбиться. Точнее, это была не любовь, а обожание. У нее не было в отношении меня никаких намерений. Вот почему она не таилась. Очень умная девушка. И хорошенькая, со свежим личиком; хорошенькая девушка двадцати
одного года с плотным, крепким телом – телом регбиста. Она ничего не могла с этим поделать. Не помогала никакая диета, ей было никак не превратиться в воздушное существо.
Я вел по вечерам курс в политехникуме. Принципы фотографии. Три вечера в неделю эта девушка приходила ко мне на занятия. Сидела в заднем ряду и не отрывала от меня глаз. Ничего не записывала. «Вам не кажется, что это уж чересчур, Эллен?» – спросил я ее. «Это мой единственный шанс», – ответила она. Никакого румянца стыда. Она никогда не краснела. «Ваш шанс?» – переспросил я. «Побыть с вами наедине». Вот как она определяла «побыть наедине со мной»: сидеть в классе, наблюдать и слушать.
