Книга Блестящее одиночество - Людмила Пятигорская

Искусство

Разумеется, Лизе, как мокрой курице, можно было просто свернуть голову, и с плеч, как говорится, долой. Она бы и не заметила, еще какое-то время продолжая метаться по грядкам и поливать капусту. Но в мятущейся без башки курице — с дряблыми шейными позвонками, перекинутыми, как шарф, за спину — столько вульгарно-комичного и безобразного! Представьте, как безголовая Лиза нащупывает в земле борозды, чтобы не потоптать сельскохозяйственные культуры. Никита ошибался, утверждая, что я не эстет и к прекрасному равнодушна, о нет! — я к нему крайне чувствительна. Я его рыцарь и раб. Пожизненный пленник. Это как слух — либо тебя коробят неправильные тона, либо в тебе самом что-то фальшивит. С моим абсолютным, увы, слухом любое несовершенство вызывает у меня брезгливость. Каждое действие для меня — мистерия создаваемой красоты, поиск идеальных пропорций. Искусство. Затраченные усилия не обсуждаются. Ars est celare artem[26]. Спрятанная красота, покрытая тайной, — не идеальная заготовка, которую надо уметь обнаружить, а зов из всеядного хаоса, вопль обезображенного прекрасного, плавящегося в геенне бесформенности. Так чего же ты ждешь? Время! Иди! Отсекай уродливое и лишнее — огнем, светом и разумом!

Премьера

Иду ищу мою Лизу. И как бы вы думали, где нахожу? Разумеется, в огороде. И говорю Лизе так: «Лиза, взгляни, солнце садится, облака догорают кровавым багряным заревом, а ты все капусту сажаешь. Брось. Прекрати. Бога побойся». Лиза разгибается от земли, из-под густых соболиных бровей смотрит мимо меня в смятенье и ужасе, а у самой лицо красное, не отличишь от редиски. Вены на темных висках набухли и мелко пульсируют. «Вытри руки, пойдем, что показать тебе сегодня хочу…»

Шлепаем по траве, огибая мой дом — туда, где сортир и мраморный бюст Фифи в цветных клумбах. «Ну зачем, — скулит Лиза, — давайте лучше в избу, чаю липового попьем, я вам о нем расскажу, так и вечер помаленечку скоротаем…» — «Лизун, дорогая, да что же с тобой? Лица на тебе нет, размазня сплошная». — «Нет, ничего такого особенного…», — а у самой поджилки трясутся и зубы на место не попадают. «Лиза, да ты же дрожишь. На вот, возьми, накинь мою шаль. Действительно посвежело». Лиза кутается в платок, но продолжает выстукивать дробь зубами, а тут еще и икать начинает, содрагаясь в конвульсиях. «Да ты никак, Лиза, меня боишься? Вот еще новости!» — спрашиваю, расстраиваясь. (Она мне все дело залихорадит, как тот комар, с перепугу. Надо срочно менять тактику — задурить ее «умными разговорами».) «Я не боюсь… чего вас бояться… вы добрая… вы Любоньку отослали… вы на нее деньги большие ложите…» — «Ну, о Любе ты брось. Не твоего ума дело. Люба — святое, на деньги не пересчитывается». — «Вот и я о вас говорю… всегда только хорошее… с благодарностью…» — «Да ладно, будет благодарить. Давай-ка лучше Фифи проведаем».

Стоим над могилкой. Я обнимаю Лизу за плечи — будто в печали. Она стягивается в комок, как каракатица от внешнего раздражителя. «Вот Фифи. Мерзкая была собачонка. Как жила, так и издохла, без разумения», — говоря фигурально, Фифи не издохла, а похоронена заживо, как вы знаете, но мне приходится изгаляться, чтобы Лиза в панику не ударилась. «Подлая тварь, — начинаю издалека, — забьется, бывало, в угол и глазятками, точно черная ночь, душу высверливает, — я Лизе показываю; трепеща, Лиза пятится. — Была бы собачьим львом, всех бы, сволочь, поедом ела, ты мне поверь. Но не была — оттого из укрытия злобствовала. Что говорить, увы, „не всякому дано быть чудовищем“. N’est pas monster qui veut[27]. Я тебе сейчас объясню, а ты не спи, слушай, иначе замерзнешь. Значение добродетели, Лиза, обратно пропорционально значению силы. Чем же станешь кусаться, коли зубы отсутствуют? А если их нет, то и кичиться не стоит, „невинностью“ тыкать. Но по мере нарастания силы, милая Лиза, добродетель сворачивается. За ненадобностью. Вот ты, например, не бойся, скажи: ты бы меня съела, если б могла? Что ты об этом думаешь?» — «Вы странные разговоры сегодня ведете… и странно так спрашиваете…» — шепчет бледная Лиза, с телячьими глазами на лбу, бесхребетно клонясь, как выдавливаемая из пленки сосиска. «То-то и оно — странные, Лиза. Я берусь о тебе судить только в данных, пока что неотменяемых обстоятельствах. А если они станут другими? Что я смогу о тебе сказать? Ровное ничего. Давай, Лиза, рискнем. Риск — благородное дело. Смелым судьба улыбается, — я отступаю на шаг, потом еще и еще, предлагая Лизе занять мое место. — Не бойся, Лиза, попробуй. Один раз козе смерть. Hodie Caesar — eras nihil[28]». Лиза глядит на меня с мольбой, прижав к груди руки: «Пустите… не надо… я не хочу… устала я… сердцем измаялась…» — «Ну что ты заладила? Не хочу, не хочу! А я разве хочу? Но решила тебя испытать в новых, непривычных условиях. Случайно ли говорят, что образ мыслей зависит от положения, которое мыслящий занимает? Ты сама как думаешь?» Лиза ворочает головой, не зная, какой дать ответ, чтобы еще хуже не стало.

«Понимаешь ли, Лиза, для меня смысл каких-то слов остается неясным. Возьмем для примера „разочаровываться“. Что это значит? Поверь, у меня нет догадок. Ты спросишь: а почему? Изволь, я отвечу. Вот, Лиза, представь, возьмем только один пример: ты видела человека в одной ситуации — ситуации принуждения, поработившей его, сломившей волю и разум, ситуации, в которой он, человек, абсолютно бессилен, если, конечно, хочет выжить физически, но не морально». Лиза тупо икает, сотрясаясь всем телом, как бесноватая. Рывками, по-птичьи озирается по сторонам в надежде на чудесное избавление. Треп — великая сила, а если еще и взять правильный тон, то уморить «собеседника» вообще ничего не стоит. Мне самой уже тошно, но я продолжаю лить словопоток на Лизину голову. «Но вот, Лиза, прошло время, и обстановка кардинальным образом изменилась. И ты увидела того же самого человека в новом, лучшем декоре, когда счет пошел в его пользу и он стал отыгрываться. Представь: руки трепещут, глаза горят; теперь-то он может. И что делает наш „агнец божий“? Он принимается отрабатывать унижение, которому сам был подвержен. Пользуясь „полосой силы“, гнет и крушит всех, попавшихся под руку. Он готов на любую подлость, лишь бы сбросить ярмо себя прошлого. Ты считаешь, что меняется человек? Я считаю, что меняются декорации. Ну и возможности, разумеется. Вот и вопрос: на что человек способен в других — до той поры не его — благоприятствующих низости обстоятельствах? Но есть, Лиза, титаны, которые от перемены „данностей“ не зависят, плюют с колокольни. Они выше всех обстоятельств, потому что сами их создают и устанавливают законы… Да ты, я вижу, совсем замерзла. И ноги тебя не держат. Пойдем, я обещала, я покажу. Будет тебе сюрприз».

Похоже, Лиза близка к обмороку. Она стоит, мерно покачиваясь; шарит вокруг рукой, вслепую ища опоры. Хватаю ее под локоть, как траурную Электру, волоку к отхожему месту, разрисованному крылатыми ангелами. Заходим, щелкаю выключателем, накидываю крючок. Ангелы порхают по стенам наподобие грифов, пикирующих на падаль. «Вот, — говорю, — посмотри туда, прямо вниз. Что ты там видишь?» Лиза не верит своему счастью — она-то думает, что все, на этот раз пронесло и речь пойдет о хозяйственных неполадках. «Да ты наклонись к стульчаку, ниже, ниже». Она старательно нагибается над отверстием. «Илюша мне говорил, позавчера выгребали…» — гулко отзывается Лиза, просунув кочан в дыру. «Да ты не трусь, головомойки не будет, я совсем не о том. Скажи, с твоей теперешней перспективы удалось что-то увидеть?» — «Да больно темно, — гудит из подпола Лиза, — надо днем, чего и увижу…» — «Ты подожди, глаза к темноте привыкнут, все разъяснится…»