1
Бесчисленное множество раз меняя форму, клубы пара витали над ведром горячей воды, подобно белому дыму, причудливо извивались, поднимались вверх и, растворяясь в воздухе, исчезали. Было в этой картине что-то интимно-торжественное, и снимавшего рубашку Армена опять охватила та же таинственная дрожь, которую он ощущал в родном селе, когда входил в маленькую церковь на макушке горы и погруженный в безмятежную тишину алтарь казался ему далеким-далеким, недоступным и недостижимым, хотя их и разделяли каких-нибудь три шага… Армен сложил одежду в сторонке и снова почувствовал себя малышом, над которым молча и терпеливо застыла мать с тазом горячей воды в руках. Он улыбнулся, когда сквозь прозрачную завесу пара на миг сверкнул взгляд фиолетовой девушки и он почувствовал на лице беззвучное прикосновение ее воздушных губ…
Армен энергично принялся за дело. И хотя движения его были уверенны и целеустремленны, внимание было полностью сосредоточено на встрече с фиолетовой девушкой, но, как это ни удивительно, он не мог представить ни одной подробности: всякий раз, достигая какой-то определенной точки, воображение вдруг спотыкалось и рассеивалось, и тогда со всех сторон появлялись смутные обрывки мыслей и ощущений, не имеющих с этой встречей никакой связи, а потом, словно из мрачных облачных глубин неба, снова сверкал лик фиолетовой девушки — и все начиналось сначала…
Зачерпнув кружкой горячую воду, Армен вдруг остро почувствовал текучую бесформенность воды и замер в раздумье. Показалось, что все, абсолютно все осталось позади, и он наконец обнаружил себя вот здесь, в этот день, конкретный и определенный: там, вдалеке, — сияющее солнце, что медленно клонится к закату, а здесь — он. Солнце и он. Льющиеся на голову струи плещущей занавеской полностью скрыли тело, мир отстранился и исчез, и он оказался в средоточии беспредельной замкнутости…
— Как следует понимать, что я — это я? — в недоумении прошептал Армен, разглядывая свои руки, грудь, ноги, и осознал, что не отождествляет себя со своим телом: вот руки, они существуют отдельно, грудь — сама по себе, ноги — сами по себе, и он не имеет к ним никакого отношения. Это даже не руки-ноги-грудь, а нечто безымянно-нелепое, и для него вдруг безвозвратно исчезло само понятие тела, остался только он, покачивающийся над собственным изголовьем. Мир, или то, что именуется миром, отдалился и рассеялся в глубине бесцветного тумана, и он уразумел, что это оборотная сторона жизни, где ничто не имеет смысла — ни доброе, ни злое, ни счастливое, ни горестное, ни важное, ни не важное, но все это только присутствует; и на какой-то миг перед ним мелькнуло в воздухе его собственное лицо, и он, содрогнувшись, вернулся назад — в мир…
Армен отыскал себя здесь, в узеньком пространстве между двумя гигантскими деревьями, стоящим в чем мать родила на коленях на каком-то куске фанеры, крепко сжавшим лицо ладонями, и пожалел самого себя — за то, что он человек и вынужден жить, жить без конца: день, потом другой, потом третий… Однако он тут же почувствовал, что восприятие собственного тела возвращается и кровь снова бежит по жилам. Его попросту смастерили, точно так, как он смастерил для себя домик: вот здесь ступню соединили с голенью, здесь — голень с бедром, руки прикрепили к плечам, голову аккуратно поставили на шею, на лице поместили два глаза, и все это сделано так неприхотливо, с такой примитивной хитроумностью, что он чуть не задохнулся от смеха над тем безвестным, кто якобы придумал все это — выбрал случайную, первую попавшуюся форму и назвал свою поделку непонятным именем — человек…
— Какая убогая фантазия! — упрекнул Армен этого безвестного. — Как можно было разделить людей всего лишь на два вида — мужчин и женщин? Неужели ты не мог придумать ничего лучше?.. — Армен снисходительно улыбнулся, и от мысли, что он вынужден быть одним из двух, ему стало скучно и жизнь показалась невозможной…
Армен сожалеюще покачал головой, и неожиданно его поразило ясное и недвусмысленное присутствие смерти. На миг он пережил чувство собственного небытия и понял: предназначение смерти — постоянно напоминать о жизни. Взглянул: жилка скрестилась с жилкой, мышца руки взбугрилась и поигрывала, и на натянутой коже дрожала чистая капля, в которой сиял солнечный луч, и радость, безграничная радость оттого, что он живет, что он есть — здесь, сейчас, в этом виде и обличье, — окатила его с ног до головы, и он снова почувствовал, что он — это он, молодой, сильный, нацеленный на победу…
— Ох-хо-хо! — выкрикнул он, с наслаждением выливая на голову оставшуюся воду. — Бр-р-р!.. Уф!..
2
Улица была тиха и безлюдна. Свет, точно устав от борьбы, отступал. Есть, значит, такое мгновение, когда в мире становится пусто. Где-то по ту сторону далекой степи солнце, огромное, красное, повисло над горизонтом и медлило уйти. Свет словно не имел к нему отношения, был сам по себе; слабый и нерешительный, он орошал вечернюю тишину распавшихся небес и земли. Быть может, мир и был большим, но Китак был больше, и того, чего не было видно, не существовало…
Детей не было. Они оставили свой мир и исчезли, как исчезают маленькие дождевые черви, после того как разрыхлят свой кусочек почвы. Их дело завершено. Армен разглядывал перечерченную бесчисленным множеством окружностей и линий игровую площадку, и ему казалось невероятным, что здесь когда-нибудь будет что-то построено. Горькая улыбка появилась у него на лице вместе с осознанием верности этого предчувствия. Он поспешил уйти, точно эта игровая площадка чем-то угрожала ему, но зацепился ногой за какой-то предмет черного цвета, наполовину засыпанный землей. Пригляделся: обычная человеческая маска, полая и разорванная до переносицы. Дети, видимо, наигрались ею и забыли.
