– Ему нелегко достаются деньги, – заметила Эфросин, когда, распрощавшись, они с Марией возвращались в дом. – Он выглядит усталым и измученным.
Тревога волной окатила Марию. Она чувствовала себя виноватой. Замечала ли она в последние месяцы, что происходит с Леонидасом? Они много говорили, но лишь о ней и ее проблемах.
Эфросин продолжала:
– У него много хлопот с зятем, который пьет не просыхая и транжирит деньги Леонидаса. Как обстоят дела с разводом?
Мария покачала головой, она забыла о Никомакосе и невнимательно слушала, когда Ливия и Леонидас рассказывали о трудностях в оформлении развода, учитывая то, что законный супруг Меры исчез. Она даже не разыскала ее и ребенка. Как они себя чувствовали?
Мария притихла, однако Эфросин беспощадно продолжала:
– Леонидас стареет, ему ведь уже далеко за шестьдесят.
– Я никогда не думала об этом.
Марии стало стыдно.
– Помнишь, я когда-то сказала тебе, что мне не хватает переживаний, – вымолвила она наконец.
– Ты изменилась, и теперь это уже не так.
Мария не смогла сдержать слез:
– Я многому у тебя научилась. Ты обо всех заботилась, за всех отвечала. И потом, когда я ушла в Капернаум, ты ни разу меня не упрекнула.
– Возьми платок.
Мария высморкалась и собралась:
– Нет, я не хотела бы оправдываться, но у меня действительно было тяжелое время. Если ты в силах, я бы хотела, чтобы ты прочла записи моих бесед с Петром и Павлом.
– Павлом, – эхом откликнулась Эфросин, и в голосе ее Мария уловила удивление.
Мария отправилась в свою комнату разбирать вещи. Красивая, белая комната с высоким потолком и просторным балконом. Голубое покрывало на кровати, вид на огромную, как море, бухту. Мария достала ящик со свитками папируса и понесла показывать Эфросин, которая прилегла отдохнуть в прохладной тени на террасе.
– Я прочитаю, – сказала она. – А ты иди, разбери вещи и отдохни немного.
Мария пыталась успокоиться, но совесть мучила ее. Она отлично знала, что у Леонидаса были проблемы, в том числе и личные. Он собрался с силами и оставил эгоцентричного любовника – мальчишку, с которым встречался последние несколько лет. Однажды вечером он сказал об этом Марии, мимоходом. И она почувствовала облегчение. Смазливый мальчишка унижал Леонидаса. Она ни на минуту не задумалась, каким сложным был этот шаг для мужа. И еще она никогда не вспоминала о том, что Леонидас был старше ее на двадцать лет. Воз – можно, она все еще воспринимала его как отца, который должен был утешать и опекать ее.
Мария покраснела от стыда, думая о собственных словах: как важно освободиться от родителей, чтобы самому повзрослеть. Потом она решила, что если бы Леонидас был ее родным отцом, она бы больше заботилась о нем. Она не могла лежать, поднялась и вышла на балкон. Внизу, в саду, был Сетоний со своими помощниками. Марии захотелось увидеть творение его рук.
Еще в свой первый приезд сюда Мария заметила, что сад был похож на прежний, на берегу Галилейского моря. Здесь был тот же изумительный контраст замкнутых фигур и широких просторов.
– Сетоний, ты художник, – сказала она.
Сетоний просиял и стал с гордостью и многословно расписывать ей свой сад. Они заговорили о розах, и Мария пожаловалась на то, что в Антиохии для них слишком жарко.
– И ветрено, – согласился Сетоний. – У вас там очень ветрено. Как растут ирисы? А гардения?
– Ирисы едва не увяли. А гардения уже давно высохла.
Он вздохнул:
– Сложно бороться с ветром.
Потом он с сомнением взглянул на Марию:
– Ты слышала об Октавиане?
– Да, Эфросин писала.
– Он умер. Болел всего пару дней… и мы это даже всерьез не приняли. Ты же знаешь, он всегда преувеличивал.
Мария улыбнулась, вспомнив, с какими ужасными угрозами Октавиан заставлял ее поесть.
– У него было актерское дарование.
– Да, актер. Пойдем, я покажу тебе его могилу.
Октавиан был погребен возле стены, у моря. На могиле цвели пряные травы и в изобилии зеленели овощи. У изголовья выросла большая тыква.
– Я думаю, ему бы это понравилось, – сказал Сетоний.
Мария кивнула, но ее взгляд был прикован к кресту, возвышающемуся над могилой, и Сетоний заметил это.
– Да-да, – покивал он. – Октавиан стал христианином, сильно уверовав.
Когда они покинули могилу и пошли осматривать овощные грядки, Мария осмелилась спросить:
– Ну а ты все еще предан старым богам?
– Да, они могут на меня рассчитывать. Они ближе к природе. Боги и сегодня живы и ходят по земле. Наблюдательного и смиренного человека они могут выслушать.
Мария кивнула, она поняла. Потом решила, что если кто и обладал в большой мере любовью, так это Сетоний.
– Иисус бы тоже остановился, чтобы тебя послушать.
– Меня-то, упрямого язычника?!
Сетоний рассмеялся.
– Здесь, среди христиан Коринфа, такого, как я, осудили бы на муки ада.
– Глупая болтовня, – коротко ответила Мария.
Возвращаясь обратно в дом, она размышляла: не бесплодны ли ее попытки дать иное толкование словам Иисуса? Ведь это лишь капля в море. Но, подойдя к террасе и увидев, что Эфросин прочла все ее записи, Мария почувствовала прилив сил.
– Ты амбициозна, Мария. В истории человечества было много великих реформаторов, и только малую часть из того, что они говорили, люди поняли. Большинство же их слов было понято превратно и воплотилось в ныне существующие предрассудки.
Мария согласно кивнула, и Эфросин улыбнулась своей особой улыбкой, с опущенными уголками губ.
– Здесь, в городе, Павел весьма влиятелен и многое может предложить. Мы можем вкусить плоть и кровь Христову по воскресеньям, находя утешение в торжественных ритуалах и непостижимых молебнах. Подчинение и отказ от собственного мнения большинство считает приемлемой ценой. Делай, как велит новая церковь, и удача сама поплывет в твои руки.
Мария молча слушала.
– Ты хочешь сказать, что все это было напрасно? – наконец спросила она, указывая на свитки папируса.
– Нет, я считаю, это важно, даже очень. Давай закажем копию, и пусть она хранится в моем подвале.
– Я думала, ты стала христианкой.
– Я тоже так думала, и довольно долго. Я даже стала посещать собрание, которое организовал Павел. Но для меня цена оказалась чересчур высока, я слишком много думала и задавала немало вопросов… Короче говоря, я и другие женщины ставили великому апостолу палки в колеса, выражаясь на иудейский манер, – рассмеялась Эфросин.
