Нэсс поглядела на существо, закутанное в ее плащ, и свободной рукой слегка отогнула и придавила складки.
— Пескарик, — повторила она, а затем случилось неожиданное: она перевела взгляд на Аквилу и рассмеялась вместе с ним, как бы разделяя его добродушный смех, чего раньше она никогда не делала. — Пескарик, сын Дельфина, — сказала она.
Аквила дотронулся до ее ноги, выразив таким образом свою признательность за этот смех, а затем повернулся и пошел за Инганиад, чтобы стать во главе отряда.
Аквила был бесконечно горд тем, что у него есть сын, но только сейчас, возглавив, как обычно, конный отряд, охраняющий вереницу повозок, запряженных волами, он впервые за шесть лет почувствовал, что время уготовило будущее и ему…
Юный Арт ехал между Аквилой и Оуэном на собственной небольшой лошади, а рядом бежал его пес Кабаль. Аквила согласился на просьбу мальчика взять его с собой, и теперь лицо юного воина пламенело от гордости, как алый плащ; он всю дорогу не убирал руку с охотничьего ножа, словно знакомые долины Арфона, через которые вилась тропа, за одну ночь могли заполниться полчищами саксов.
— Я еду помочь Амбросию, — сказал он негромко, затем поднял голову и, словно обращаясь к горам, добавил: — Скоро мы загоним Морских Волков обратно в море!
Но все обстояло совсем не так просто, ибо, несмотря на то что еще прошлой весной у британцев теплилась надежда на победу, им недоставало людей окончательно загнать Морских Волков в море. Уже не в первый раз они отбрасывали саксов в юго-восточную часть провинции, но те в несметном множестве объявлялись снова и снова, лишь только ослабевал натиск. Вот и теперь, когда набирали силу боевые дружины Окты на севере (их неизменно заносил, как стаи диких гусей в октябре, любой сакский ветер), положение британцев оставалось угрожающим.
— Нам бы одну крупную победу! — воскликнул Амбросий. — Только одну, но такую, чтобы она как трубный глас прогремела на всю страну. Тогда мы собрали бы под наши знамена не только случайные горстки храбрецов, но к нам пришли бы князья думнониев и бриганты с их землями. И у нас была бы крепкая сплоченная Британия. И мы могли бы наконец загнать Морских Волков в море.
А пока ему приходилось решать старый как мир вопрос — как заставить сражаться армию, которая в разгар военной кампании только и думает что о жатве и о том, как бы поскорее вернуться домой, а когда воины вновь встают под знамена, то уже никто не помнит, чему их обучали раньше. Так что снова и снова вставал вопрос: как сделать из римлян, равнинных жителей, и горцев-кельтов единое войско, единый организм. А там, где замешаны кельты, задача эта трудновыполнимая.
Гораздо легче было с воинами Арфона — неразрывные узы между ними и вождем делали их верными приверженцами Амбросия. Однако к тем, кто пришел вслед за Молодыми Лисами, доверия у Аквилы не было.
Он поделился своими сомнениями с лекарем Эугеном, когда однажды зимним вечером они вместе шли из бань.
— Да, пожалуй. У меня самого давно уже есть сомнения на их счет, — сказал Эуген. Слова его прозвучали глухо сквозь толстые складки плаща, которым он закрывал лицо до бровей. — Несмотря на все усилия Амбросия, несмотря на нашу дружбу… даже браки, я с грустью думаю о том, что лишь Вортимер удерживает кельтов под нашими знаменами. Но жизнь одного человека — это слишком тонкая и ненадежная ниточка. Вот такие меня посещают мрачные мысли, друг мой.
— Но ведь есть еще молодой Паскент. Могу поклясться, он не предаст.
— Да, конечно, но он не предводитель — он привык подчиняться старшим братьям. — Аквила почувствовал, что его спутник улыбнулся, ибо он, как и все остальные, любил Паскента. — Он скроен из материала, из которого сделаны лучшие наши воины, — храбр, как кабан, и предан, как пес, но он не может, в отличие от Вортимера, управлять кельтами.
Дальше они шли молча, и каждый думал свою невеселую думу.
А в это время сумерки, поднявшиеся словно тихая серая вода над улицами Венты, теперь уже синие и слегка туманные, заполняли северные пустоши, где обосновался Окта со своими бандами. И женщина с медно-рыжими волосами и серо-зелеными глазами, постоянно меняющими цвет, как море на мелководье, стояла над очагом в сложенной из камней хижине, где стены заросли почерневшим от копоти вереском. Она держала в руке кожаную, вывернутую наизнанку рукавицу для соколиной охоты, и, когда она наклонилась вперед, свет от очага осветил короткую бронзовую иглу, торчащую из шва большого пальца. В другой руке у нее был клок овечьей шерсти, который она без конца макала в какую-то сероватую густую жидкость на самом донышке глиняной чаши в горячей золе, после чего очень тщательно мазала им металлическую иглу, напоминающую зеленое жало. При этом она тихо мурлыкала какую-то песню, слова которой были гораздо древнее, чем сакские. Чтобы получить всего несколько капель этой сероватой жидкости, женщина смешала множество снадобий, и для каждого имелось свое особое заклинание, так же как и для всего зелья, и заклинание должно было сделать действие его безотказным. Помазав иглу, она давала ей высохнуть, а потом снова красила, пока бронза не потускнела и не стала темной, будто покрылась серым налетом ржавчины. А потом с той же тщательностью она вывернула рукавицу на правую сторону — красивую рукавицу из светлой кобыльей кожи медового цвета, расшитую тончайшей серебряной нитью и шелком, густо-синим, как цветы с клобучками, из чьих корней женщина по капле извлекла самый главный яд, — и отложила ее в сторону. Она сожгла клок шерсти, затем разбила глиняную чашу и бросила черепки в горящий очаг.
Для обоих — и Хенгеста, и Вортигерна, ее повелителя, будет лучше, если удастся убрать с дороги Молодого Лиса. А все, что на пользу Вортигерну, благо и для Хенгеста, но Вортигерн ничего не должен знать, пока во всяком случае… Он ведь мечтательный дурак, и все его добрые намерения разлетаются в пух и прах при первой же трудности; он способен отказаться даже от своей собственной пользы. Потом, когда дело будет сделано и окружение Амбросия распадется, как гнилое яблоко, она скажет ему, чем он ей обязан, и пусть тогда корчится от горя и стыда.
В один из дней, когда все отправились пахать землю на холмах над Вентой и осины в лугах, залитых водой, стояли совсем коричневые и пушистые от сережек, войско Амбросия вновь стало готовиться к сражениям — они должны были начаться с наступлением лета, как это теперь повторялось каждый год.
Вечером того же дня Вортимер, вернувшись на ночлег в старый Дворец правителя, в спальне, возле своей постели на сундуке с одеждой, куда падал яркий свет от свечи, увидел незнакомую рукавицу для соколиной охоты. Рукавица была из кобыльей кожи бледно-медового цвета, отделанная бахромой и тончайшим шитьем темно-синего шелка с серебряной нитью. Он позвал своего оруженосца и спросил, откуда рукавица.
— Ее принес раб из покоев господина Амбросия.
— Для меня? Ты уверен, что для меня?
— Раб сказал, что Амбросий знает, что твоя старая совсем износилась.
Вортимер все с тем же недоумением поднял рукавицу:
