Вот, собственно, и вся история. Эта уникальная операция заняла чуть более трех часов: в 8.38 взлетел Макаревич, в 12.00 Власов уже сел в Баграме. У сбитого летчика они даже забыли спросить фамилию. Выяснили только, что звали его Серегой. А фамилия-то его им зачем?
…Анатолий Макаревич — ироничный мужик, по меркам военной авиации, «дед»: ему сорок один год. Летчик-инструктор 1-го класса, за свою службу он научил летать не один десяток человек — афганцев, алжирцев, кубинцев, венгров. Здесь, в Афганистане, был сбит и сам. У него сын и дочка дома.
Улыбчивому Юрию Власову — двадцать восемь. В Афганистане уже «по второму заходу»: отказываться, объясняет он, не было причин. Панджшер знает, как самого себя. Его здесь сбивали тоже: несколько часов прятался в скалах, «духи» были совсем рядом, он слышал, как клацали затворы их автоматов. У Юры в Союзе — две девочки-дочки и ни одной собственной квартиры.
Николаю Скрипкину — сорок, из них двадцать пять он прыгает с парашютом. Помимо всех рекордов, у него еще и шестьдесят испытательных прыжков: опробовал новые конструкции куполов. Дважды разбивался. У него тоже двое детей.
Не знаю, кто первым назвал артиллеристов «богами войны». Может, так оно и было на других войнах. На афганской на этот титул скорее могли бы претендовать, конечно же, вертолетчики.
…Вечером в прорехах туч зажигались холодные афганские звезды. Неужели я завтра все-таки улечу в Панджшер?
* * *
Почти две недели идет то снег, то дождь, размывая глиняные руины кишлака Руха, «столицы» Панджера. Все мои попытки выбраться из этого горного капкана закончились ничем: полеты отменены. Можно выбраться и по земле, конечно, но проводка колонны — это здесь боевая операция, и разрешение на нее дают только тогда, когда колонну можно в случае нападения «духов» прикрыть с воздуха. Я, было, попробовал дозвониться по ВЧ-связи до начальника штаба армии Грекова в надежде на то, что выбраться отсюда мне поможет наше с ним многократное знакомство. Как бы не так. Греков довольно доходчиво объяснил мне, что в Панджшер я забрался сам, и что у 40-й армии есть и более важные задачи, чем вызволять из Рухи корреспондентов… С этим, пожалуй, не поспоришь.
За эти две недели я перепробовал все. Расспрашивал солдат и офицеров, ходил на заставы, стрелял из всего, что стреляет, начиная от секретного бесшумного пистолета до ППШ времен Отечественной войны, читал книгу Карпентьера, раненую осколком «эрэса». Пил жуткий самогон, слушал анекдоты, рассказывал их сам, болел, выздоравливал и все начинал сначала. Теперь мне кажется, что я родился и вырос в этом проклятом кишлаке, что я растворился в этом быту, стал его частью, перестал отделять себя от людей в военной форме, да и они тоже в конце концов устали видеть во мне человека с блокнотом. Меня признает теперь за своего даже черная, совершенно опустившаяся от лени кошка Маня, которая прыгает на мою койку как в свою собственную, облизывается и зыркает желтым глазом.
Если написать портретную галерею рухинцев, то в ней обязательно должны быть: добродушный голубоглазый и всегда голодный толстяк — «генеральный секретарь» полковой парторганизации; доброжелательный капитан — начальник клуба, сосланный в Руху за былое пристрастие к зеленому змию; Томка-Хиросима — молдаванка с черными волосами по пояс, получившая это прозвище за переполох, который вызвало у мужской части гарнизона ее появление в Панджшере; заведующая столовой «мама Надя», которой муж ежедневно пишет письма из дома, приклеивая в уголок письма свою фотографию размером три на четыре сантиметра, — и многие, многие другие.
Но непременно — резкий, насмешливый, чуть заикающийся тридцатипятилетний командир батальона Сергей Ушаков.
— Что у тебя в батальоне творится, Ушаков? — недовольно окликнул его как-то раз в Баграме командир дивизии. — Ты, говорят, пятерых солдат чуть не расстрелял перед строем?
— Шестерых, товарищ генерал, е-е-сли быть точным, — ответил, не моргнув глазом, майор Ушаков, который действительно едва сдержался, чтобы не расстрелять перед строем шестерых двадцатилетних подонков, возведенных в «деды» негласным солдатским законом.
«Раз ку-ку, два ку-ку, скоро дембель старику», — песня, которую они заставляли петь для себя молодых бойцов перед каждым отбоем, — самое безобидное из того, что входило в программу унизительной пытки. После этого случая Ушаков учредил в своем батальоне не предусмотренное уставом горно-вьючное подразделение, укомплектованное такими «дедами». Задача у подразделения верблюжья: подъем грузов на вершины гор, где расположены посты. Через пару недель на такой работе любой разгильдяй становится шелковым отличником и боевой и политической подготовки сразу.
— Запомните, дети, — говорит Ушаков солдатам своим хриплым, насмешливым голосом, — у нас в батальоне только один разбойник — это я, и помощники мне не нужны.
Ему трижды предлагали поступать в военную академию. Отвечал он, отказываясь, так: гениального полководца из Ушакова все равно не получится. А бестолковых хватает и без него. При всех его вечных шуточках счет у него и к себе и к другим только высший, оттенков и полутонов комбат вообще не признает. А жизненная философия, от которой он не отступится ни на шаг, звучит так:
— На карте, куда пальцем ни ткни, везде Советский Союз. Одна шестая часть суши! Не лично мое, конечно, но — приятно. Предки наши строили. А мы просвистим, что ли?
Мы выходим с Ушаковым на улицу и молча смотрим на заснеженные хребты, которые белеют во тьме панджшерской ночи. Чужие хребты. И мы с ним в чужом кишлаке, который построили не наши предки.
В Рухе даже юмор, и тот свой, рухинский. Вот, например, выражения: «яма желудка» — это про обжор. «Острый шлангит» — опасное обострение лени. Есть и анекдоты:
Змей Горыныч, Кощей Бессмертный и Баба Яга попали в Афган. Отслужили, как положено, полтора года, встречаются в Кабуле. Разлили по стаканчикам «фанту шурави»,[20]чокнулись.
— Вы как хотите, мужики, а я домой, — говорит Змей Горыныч. — Сил моих больше нет: два раза «стингером» сбивали, насилу ноги унес. Однажды бойцы голову в дукан сдали, я ее потом по всему Кандагару искал, на сгущенку выменивал. Не-е-т, я домой!
— Тебе ли жаловаться, — говорит Кощей Бессмертный. — Кто хлебнул лиха, так это я: пять раз на минах в Панджшере подрывался, два раза с гепатитом в «инфекции» лежал. «Деды» проходу не дают: то белье им стирай, то колыбельную пой. Зверюги. Ну, а ты как, Баба Яга?
— Но-но, полегче. Кому — Баба Яга, а кому — Василиса Прекрасная. Я на третий год официанткой продлилась…
А вот, как меня уверяют, уже из жизни: пригретая в одной из рот обезьяна сожрала по чьему-то недогляду комсомольскую документацию. Обезьяну строго судили за политическую неблагонадежность, а потом расстреляли перед строем в назидание другим. Впрочем, эту историю рассказывают здесь из года в год, и теперь уже вряд ли кто подтвердит: было это, не было?
