Национальность) человеческой скаредности, я захлопнул дверцу со словами, выражавшими уверенность в том, что, поскольку до их отбытия осталось не так много времени, завтрашний день мы проведем в
Третьяковке или ЦДХ.
— Поехали, поехали, — не очень любезно сказала Лена.
— What does he say? — спросила Бонни.
Ей никто не ответил.
В десять часов тридцать семь минут следующего утра мы высадились на прежнем месте.
Дамы были как никогда бодры.
При их появлении ковровый рынок тоже стал казаться несколько взвинченным.
Понаблюдав происходящее в течение получаса и оценив завидную стабильность исполнения, я удалился в уже известное мне место.
Холодное пиво значительно скрасило часы ожидания.
К моменту нашего отъезда базар выл, содрогался и даже, кажется, проклинал. Но если и проклинал, то очень, очень осторожно: мадам могли услышать. А в том, что они не припрутся сюда еще раз, никто не мог поручиться. Даже я.
Назавтра мы появились в четырнадцать часов тридцать семь минут.
Продавцы безмолвствовали, будто сговорившись. Возможно, так оно и было.
Однако Лена сухо объявила, что ее американская подруга отбывает завтра и хотела бы все-таки напоследок прикупить какую-нибудь пустяковину.
Большего сумасшествия я не видел никогда в жизни.
Мы за бесценок купили в общей сложности сорок шесть ковров. Их оптовая стоимость по ценам американского рынка составляла примерно триста пятьдесят тысяч долларов.
Это были не все приобретения. Бонни приглядела летчицкий костюм — весь в веревочках и с гермошлемом, в каких лет сорок назад отчаянные храбрецы добирались до стратосферы, деревянную облупленную коробку со стеклом — киот и два флага — копеечный холщовый вымпел размером
А3, на котором блеклой синей краской было отштамповано что-то военно-морское, и титаническое плюшевое полотнище с золотой бахромой и золотой же тканой надписью, касавшейся производственных побед и профсоюзного движения.
Следующим утром мы с шофером выгрузили пожитки на серый асфальт у дверей аэропорта «Шереметьево-2».
Их пыльная груда тут же привлекла внимание грузчика в синем комбинезоне. Он подошел ко мне и заинтересованно спросил:
— Таможню будете проходить?
На мой взгляд, это было дело совершенно безнадежное, поэтому его участливость показалась мне глубоко человечной.
— Будем, — сказал я.
— Ну-ну, — сказал он.
— У нас документы! — заявила Лена.
И предъявила стопку бумажек, купленных рублей за пятнадцать на том же базаре. В каждой бумажке говорилось, что ковер такой-то не представляет собой исторической и художественной ценности. На каждой же красовалась печать «ООО «Тигрис» (см. фирма).
Грузчик скривился и буркнул что-то про малых детей.
— Есть какие-нибудь предложения? — поинтересовался я.
Он пожал плечами. Мы отошли в сторону, я снабдил его необходимой информацией, и он удалился.
Объявили регистрацию.
Посмотрев на часы, Бонни, непреклонно постукивая подошвой желтого ботинка, заметила, что ей наплевать, улетит она сегодня или нет, — она человек свободный.
Вернулся грузчик и негромко сказал мне:
— Девятьсот.
— Долларов? — уточнил я.
Сумма показалась мне смехотворной.
— Ну не тугриков же, — сказал он.
Я передал это Лене:
— Девятьсот, — сказал я. — Не тугриков.
— А если это мулька? — спросила она после секундного раздумья.
Я пожал плечами. Лучших вариантов все равно не было.
Дамы долго шуршали бумажками.
Получив запрошенную сумму, грузчик снова ненадолго исчез, а вернулся не один — за ним катила вереница телег, ведомых его напарниками.
Когда мы подъехали к таможенному пулу, толстый усатый таможенник в зеленом кителе терзал какую-то старуху, добиваясь от нее признательных показаний. Разделавшись с ней, он поднял глаза и грозно спросил:
— Это что за караван?!
Щебеча что-то про милых русских мужчин, Лена протянула паспорта и билеты.
Бумаги его совершенно не заинтересовали. Он уже драконил тюки, выхватывая их один за другим и задирая края, как юбки.
— Ковры?! — рычал он, по-собачьи трепля очередной. — Антиквариат?! Это что? Иран? Конец девятнадцатого? Да вы с ума сошли! Это что? Теке?! Вы сдурели, что ли?!
Я взглянул на Лену — она помертвела. Самому мне тоже было не по себе.
— Народное достояние?! — бесился таможенник, скача от телеги к телеге. — Вывозить?! Это что? Персия? Чистый шелк?! Вы что же думаете?! Это что? Йомуд?!
Но вот он выхватил из-под очередного тюка летчицкий костюм и обернулся к нам с таким онемелым видом, будто нашел труп.
— Военное имущество?! — рявкнул он, когда дар речи вернулся. - Стратегические тайны?! Это не поедет!!!
И сунул костюм мне в руки.
Затем ему попался дурацкий военно-морской флажок.
Таможенник заскрипел зубами и с ревом швырнул его мне.
То же самое случилось с облупленным киотом.
Я думал, что профсоюзный флаг тоже не сможет пересечь государственной границы. Однако, молча развернув, таможенник так же молча бросил его на телегу.
— Что делают! Что делают! — говорил он затем плачущим голосом, листая паспорта и стуча печатью. — Военно-морское! Стратегическое! Антиквариат!..
Потом горестно махнул рукой — и мы поехали дальше.
То есть поехали не все.
Я остался за желтой чертой.
В руках у меня был летчицкий костюм 1957 года, никому не нужная деревянная коробка и голубой вымпел.
Лена позвонила минут через сорок и сообщила, что на регистрации
Бонни взяла дело в свои руки. Сначала она выторговала скидку на оплату полутонны излишнего веса, а затем предложила двести долларов за то, чтобы их посадили в салон бизнес-класса.
— Ничего себе! — сказал я. — И вас посадили?
— Ну да, — ответила Лена. — Бонни говорит, что она всегда так делает, когда бывает в Бангладеш и Суринаме.
Труба
Улыбается. Качает головой.
— Вот, знаешь, была со мной такая история… Ха-ха!.. Я тогда тоже в Быках жил, но не в том доме, где печь (см.) в порядок приводил, а в другом. Печка там тоже, естественно, была. И вот, представляешь, втемяшилось мне, что у нее труба падает. И никуда от этой мысли не деться. Ежеминутно вспоминаю, нервничаю, сам себя уговариваю — мол, перестань, отчего же ей падать? Подойду, посмотрю — черт возьми, а ведь вроде как еще чуток покосилась!.. Ты представляешь, что такое, если кирпичная труба рухнет? Она ведь чуть ли не тонну весит. А?
