— Я иду на Юг с Севера. А этот незнакомый мне парень, убийца моего отца, идет с Юга. Революция движется. Где-нибудь мы встретимся. Может, в столице, в Мехико. Я его обниму. Он придет узнать эту землю, где мой отец был когда-то полновластным и жестоким хозяином. А я пойду узнать землю, где в колодце висит отцовский скелет.
— И тоже полюбишь девушку и отнимешь ее у убийцы твоего отца.
— Всякое бывает.
И он снова стиснул ее в объятиях, и она чувствовала пульсацию этого стройного, жесткого, но гладкого, ловкого тела, чей ритм отзывался биением ее сердца, и Гарриет знала, что тот миг, который был, никогда больше не повторится, и не потому, что она будет отвергать мужчин, а потому, что никогда не сможет пойти на то, на что пошла только с Арройо, — один невыносимо громкий стон, великий крик зверя, который она не потерпела бы от себя больше ни с кем; греховный вздох наслаждения, бросающий вызов Богу, ибо она издевалась над наслаждением (месяц назад она не разрешила бы этого себе), пик любви, возвестивший миру, что любовь — это единственное ощущение, достойное того, чтобы его иметь, выражать, добиваться в этом мире, ибо жизнь состоит из промежутков между мгновениями любви и последним мгновением самой жизни; оставь, оставь в моей памяти только такой миг, молила она, но вдруг жестом бесконечной ненависти словно оттолкнула тело Арройо, отшатнулась от тени человека, который предлагал ей то, что — она знала — ей недоступно, и, зная, поняла, что сколько бы таких невообразимых мгновений она ни получала, это было именно то, чего он не мог ей отдать навсегда: свое тело и дух в сфере иных долгих и обыденных лет, исконный источник удивительных мгновений. Девушка, ожидающая, когда сгниет тело, подвешенное в священном колодце в Юкатане; босой старик, отказывавшийся носить городскую одежду; плодовитое существо по кличке Куница, словно хищный зверек, не дающий появляться на свет другим выводкам; или луноликая женщина, позволяющая своему мужчине брать других женщин и спокойно ожидающая его за дверью; весь этот народ, приверженный идолопоклонству, ползущий на коленях к окровавленному Христу, обернутому в бархат и увенчанному короной с шипами; или тот парень, еще один убийца, второй Арройо, идущий вместе с революцией с юга, чтобы встретиться с Арройо в центре страны, которая сама как одно смуглое тело, как клубок смуглых тел, страна в форме пустого рога изобилия из дубленой кожи и высохшей плоти, и потных мускулов, и худых рук, — все они знали источник, сами были источником тех мгновений, которые она пережила с Арройо; ей это не было дано, для нее все это не имело истинного смысла, продолжения, перехода из настоящего в ее будущее, каким бы оно ни было.
Именно тогда, в тот миг, в объятиях Арройо, Гарриет уже ненавидела Арройо прежде всего за это: она узнала этот мир, но не могла стать его частью, а он это знал и все же предлагал его ей, дал вкусить от него, зная, что ничто не может соединить их навсегда, и, может быть, даже издевался над ней, спрашивая: «Ты не жалеешь, что приехала сюда, грингита?» — и она отвечала «нет»; «Тебя тут не обижают?» — и она отвечала «нет»; «Ты хочешь сейчас вернуться назад, на границу, в сопровождении моих людей?» — и она отвечала «нет»; «Ты останешься со мной навсегда? Я брошу Луну, а ты поедешь со мной встретить моего незнакомого брата в Юкатане, убившего моего отца?» — и она отвечала «нет, нет, нет». «А если мы будем жить вместе и народим сыновей, и поженимся, и вместе состаримся, грингита?»
— Нет.
— Боишься, что шальная пуля меня прикончит?
— Нет. Боюсь, что ты можешь кого-нибудь прикончить.
— Твоего гринго, а?
— И себя самого, Арройо. Боюсь того, что ты сделаешь сам с собой.
— Поверь, гринга, сейчас я — это почти не я. Ведь я скор на дела и умею драться, как ты видела. Теперь же я застрял в доме, который был моим прошлым. Прошлого больше нет. Я это понял. Нам надо идти дальше. Движение не кончилось.
— Ты ослушался приказа, так долго оставаясь здесь, в усадьбе?
— Нет. Я сражаюсь. И сам отдаю приказы. Но, — засмеялся Арройо, — Панчо Вилья ненавидит всякого, кто хочет вернуться домой. Такое он считает почти за измену. Конечно, я рисковал, когда взял усадьбу Миранды и задержался тут.
Он шел к югу, к городу Мехико, на встречу со своим братом, убившим его отца.
Она не шла никуда.
— Я не могу, — сказала Гарриет с горечью. — Ты предлагаешь мне стать такой, какой я никогда не смогу быть.
И этого Гарриет Уинслоу никогда не простила Томасу Арройо.
Ей захотелось в конечном итоге протянуть свою руку, положить ее на веснушчатую, худую, с тяжелым обручальным кольцом руку старика и сказать ему: то, что она сделала, не было местью за него, а расплатой с Арройо за ту беду, которую он навлек на нее, ибо знал, что она никогда не будет такой, какой — это он ей показал — она могла бы быть. Тогда она, обреченная на возвращение домой с трупом старого гринго, должна была показать Арройо, что никому не дано вернуться к истинно родному дому.
И тем не менее Гарриет Уинслоу знала — она сказала это бродячему писателю, ласково поглаживая его пальцы, покрытые белыми волосками, — что не наказала Арройо, а лишь принесла ему победу героя, молодую смерть. И старый гринго тоже получил свое: он ведь приехал в Мексику умирать. Да, старик, ты сделал по-своему — стал хорошо выглядящим трупом. Да, генерал Арройо, ты сделал по-своему — умер во цвете лет. Эх, старость. Эх, молодость…
Она сидит одна и предается воспоминаниям.
От автора
В 1913 году американский писатель Амброз Бирс, мизантроп, журналист из концерна Херста и автор прекрасных рассказов эпохи Гражданской войны в Северной Америке, простился в письмах со своими друзьями, отрекшись от своей признанной силы духа, сказав, что стал стар и устал.
Однако во всех письмах он оставлял за собой право решить, какой смертью он умрет. Болезнь и несчастный случай он считал недостойной кончиной. Напротив, быть поставленным к стенке в Мексике… «О, — написал он в своем последнем письме, — быть гринго в Мексике — это значит легко умереть».
Он въехал в Мексику в ноябре, и больше о нем никто и ничего не слышал. Остальное — вымысел.
Эта книга была начата в поезде между Чиуауа и Сакатекасом в 1964 году и окончена в Тепостлане (штат Морелос) в 1984 году, в доме Антонио и Франчески Сальдивар на пишущей машинке художника Мариано Риверы Веласкеса.
Мехико, февраль 1985
